История русского романа. Том 1
Шрифт:
Связь романов Эмпна с этой литературной традицией отчетливо ощущалась русской критикой конца XVIII века. Так, переводчик статьи Зульцера «Нечто о романах» к тому месту, где излагается история европейского барочного романа и перечисляются романы Гомбервиля, Ла Кальпренеда, Скюдери, Лоэнштейна, делает примечание: [79] «А у нас „Похождения Мирамонда“, „Письма Ернеста и Доравры“, „Камбер и Арисена“, „Лизарк“ и пр.». [80]
Такие романы Эмина, как «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда», несмотря на совершенное отсутствие в них материала русской жизни, были явлением русской литературы не только по языку; в них нашла свое продолжение и развитие традиция русской повести XVII— начала XVIII века. Как указал Г. А. Гуковский, «русский читатель, знакомый издавна с повестями — романами о матросе Василии или о дворянине Александре, либо с переводными вещами типа истории о шляхтиче Долторне, находил в авантюрных романах Эмина привычный ему материал». [81]
79
«Приятное и полезное препровождение времени», 1795, ч. VI, стр. 208
80
Имеются в виду романы и переводы Ф. А. Эмина: «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда» (1763), «Письма Ернеста и Доравры» (1766), «Любовный вертоград, или Непреоборимое постоянство Камбера и Арисены» (перевод с португальского, 1763), «Награжденная постоянность, или Приключения Лизарка и Сарманды» (1764).
81
Г. А. Гуковский. Русская литература XVIII века. Учпедгиз, М., 1939, стр. 209.
Но авантюрность не была самоцелью для Эмина — романиста; пафос романов, переводившихся кружком «Праздного времени», как и пафос «Похождения Мирамонда», в другом — в изображении всепобеждающей силы любви. Каким бы тяжким испытаниям ни подвергла «непостоянная фортуна» Мирамонда, его любовь к Зюмбюле остается неизменной, глубокой и верной; ни жирийская царица Белиля, предлагающая Мирамонду свое сердце и трон, ни клевета и интриги врагов не могут поколебать его постоянства, его верности Зюмбюле. Любовь в изображении Эмина — чувство роковое, фатальное, всецело подчиняющее себе человека, его волю и поступки. В отличие от литературы классицизма, утверждавшей первенство разума над страстями, долга над чувством, Эмин изображает своих героев всецело подчиненными чувству, а не разуму; для его героев их любовь — это и есть долг.
Столь очевидное принципиальное расхождение между Эминым и литературой классицизма неминуемо должно было породить враяедебное отношение к его литературной деятельности, и прежде всего к его романам, среди защитников классицизма. Ожесточенная борьба между Сумароко вым и Эминым (1760–е годы) [82] объясняется, по — видимому, не только общественно — политическими, но и литературно — творческими разногласиями. Романы Эмина, самый облик их автора, автобиографизм некоторых эпизодов «Похождений Мирамонда» — всё было для Сумарокова так же неприемлемо, как и антидворянские высказывания Эмина в его «Адской почте» и «Российской истории».
82
См.: Г. Л. Гуковский. Эмин и Сумароков. «XVIII век», сб. 2, Изд. АН СССР, 1940, стр. 77–94.
Почти единственное средство характеристики персонажей в романах Эмина — это монолог. В пространных и красноречивых монологах герои Эмина объясняются в своих чувствах к врагам и друзьям. Более того, некоторые из романов Эмина превращаются в сплошной монолог — рассказ, прерываемый иногда вставными новеллами — рассказами других персонажей. Такая форма повествования (романа со вставными новеллами) вслед за Эминым будет применяться другими русскими романистами — М. Д. Чулковым, М. И. Поповым, В. А. Левшиным.
Только во второй половине 1760–х годов начинается широкое и разнообразное развитие собственно русской прозы — журнально — сатирической и повествовательной. Главной причиной этого является оживление общественной жизни в стране, связанное с кризисом крепостнической системы в 1760–х годах, приведшим в середине следующего десятилетия к Пугачевскому восстанию. Общее оживление отразилось в литературе появлением писателей — разночинцев, идеологов «третьего сословия», хотя и очень умеренных в своих непосредственно политических высказываниях. Таким образом, появление повествовательной прозы в русской литературе было несомненным свидетельством ее демократизации, но сама эта демократичность была очень ограничена, а позиция третьесословных литераторов непоследовательной и компромиссной.
Русская проза и ее повествовательные жанры завоевывают в это время положение и из гонимых и преследуемых превращаются в законодателей книжного рынка. Именно во второй половине 1760–х годов начинают развиваться нравоописательный, сентименталистский роман, «исторический», волшебно — авантюрный, роман политико — государственный (образцом которого на Западе было «Похождение Телемака» Фенелона). В это же время возникают различные формы журнальной прозы: сатирические статьи, портреты, путешествия, восточные повести. И всё это многообразие прозаических жанров развивается в тесном взаимодействии с основными идейными и литературными направлениями эпохи.
Классицизм еще продолжает оказывать сильное влияние на общий ход литературного развития, поэтому и в прозаических жанрах заметно его воздействие. Оно чувствуется не только в политико — государственном романе или философской повести, но и в нравоописательном, и даже в сентиментальном романе. Рационалистический подход к человеческой психологии с трудом преодолевается в русском романе конца XVIII века.
Одно из направлений в русской повествовательной прозе 1760–1780–х годов явилось своеобразным продолжением традиций русской прозы конца XVII — начала XVIII века. Авантюрно — волшебная повесть, широко распространенная в рукописной литературе, в преобразованном виде была разработана Чулковым, Поповым и Левшиным.
То, что было в XVII — начале XVIII века неосознанным результатом творческого усвоения переводного повествовательного материала — его руссификация, включение в него русских народно — поэтических мотивов, образов и всей стилистики фольклора — сменилось сознательным интересом к «народности» в литературе. И Чулков, и Попов, и Левшин разделяли взгляды Ломоносова на героическое время русской истории, высказанные им во вступлении к «Древней Российской истории» (1766): «По сему всяк, кто увидит в российских преданиях разные дела и героев, греческим и римским подобных, унижать нас пред оными причины иметь не будет, но только вину полагать должен на бывший наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности». [83] М. Д. Чулков в «Пересмешнике» (1766–1768) [84] и М. И. Попов в «Славенских древностях» (1770–1771), пользуясь этнографическим материалом, изложенным в «Синопсисе» и «Древней Российской истории» Ломоносова, а также частично русской обрядовой поэзии, в сочетании с сюжетикой волшебной сказки и авантюрного романа создают своеобразный вид «исторического» повествования. В отличие от повестей начала века и от романов Эмина, в авантюрйых повестях «Пересмешника» Чулкова, в «Славенских древностях» Попова и в «Русских сказках» (1780–1783) Левшина действие происходит в России (называются Старая Русса, Новгород, Тмутаракань и наряду с ними баснословные, древние города: Хотына и др.) в древние времена, по — видимому в сознании автора предшествовавшие Киевскому государству. Античная мифология заменена славяно — русской, большей частью придуманной совместно Чулковым и Поповым. В сюжетных мотивах «Пересмешника» очень заметны отголоски апокрифических народных легенд («Хождение богородицы по мукам»), лубочных картинок «О страшном суде», повестей о Еруслане, о Бове, о Савве Грудцыне; многое в «Пересмешнике» напоминает волшебную русскую сказку.
83
М. В. Ломоносов, Полное собрание сочинений, т. VI, 1952, стр. 170.
84
«Пересмешник» сложен по своему составу; в нем собраны и волшебно — авантюрные, и бытовые повести, а образ рассказчика подчеркнуто автобиографичен.
«Славенские древности» Попова построены на включении в основной сюжет вставных эпизодов — новелл. Так, главная сюжетная линия — рассказ о поисках царевичем Светлосаном его сестры Милославы и ее жениха Вельдюзя, унесенных из храма во время бракосочетания, — прерывается вставным рассказом волшебника Видостана, а эта история в свою очередь прерывается вставным рассказом Вельдюзя. Затем продолжается рассказ Видостана, сменяющийся рассказами вновь появляющихся персонажей Руса, Левсила, Остана, Липоксая, Милославы, освобожденной из плена у злого волшебника Карачуна; все эти вставные «новеллы» постепенно развязывают сюжетные тайны романа и взаимоотношения персонажей. Действие, как и у Чулкова, отнесено к баснословным временам славяно — русской старины, хотя географические масштабы у Попова шире, чем у Чулкова, и герои переносятся в Китай, Индию, Вавилон.
По — видимому, разработка волшебных преданий отечественной старины, предпринятая Чулковым и Поповым, имела большой успех у читателей. «Пересмешник» переиздавался в 1783–1785 и 1789 годах, «Славенские древности» под названием «Славенские диковинки» переиздавались также два раза — в 1778 и 1794 годах.
Эта же линия условно — исторической повествовательной прозы нашла продолжение в творчестве В. А. Левшина — «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти приключения» (1780–1783; изд. 2–е, 1807; изд. 3–е, 1820; изд. 4–е, 1829) и «Вечерние часы, или Древние сказки славян древлянских» (1787–1788) [85] — и анонимного подражателя чулковскому «Пересмешнику» — «Зубоскал, или Но-вый пересмешник», египетские сказки (1791 и 1802). Родство левшинских «Русских сказок» с «Пересмешником» было настолько ясно читателям 1780–1820–х годов, что изданные анонимно «Русские сказки» были единодушно приняты за произведение Чулкова и как чулковские вошли в историю литературы. [86]
85
Оба сборника Левшина сложны по своему составу, особенно первый, в действительности это сборник романов и повестей, а не сказок.
86
Хотя Г. Н. Геннади установил принадлежность «Русских сказок» Левшину, но еще у П. Н. Сакулина о них говорится как о произведении Чулкова (П. Н. Сакулин. Русская литература, ч. II, М., 1929, стр. 170–171).