История русского романа. Том 1
Шрифт:
В романе Полевого есть ряд метких сатирических штрихов, иронически обрисована придворная жизнь и нравы немецкой провинциальной мещанской среды. Белинский отметил, что в образах всемогущего министра барона Калькопфа, директора театра, советницы Шницер — Памер и в других отрицательных персонажах романа (которые не были лишены актуального значения для России 30–х годов) много «истины и действительности» (V, 82). Но, по свидетельству автора, «сатирические картины» романа должны были служить «только оправою главной идее». «Цель моя, — писал Полевой, — показать, что безумные мечты поэтов не годятся для мира вещественного…». [387] Отвлеченное представление об извечной, непреодолимой противоположности между «святою душою поэта» [388] и окружающей его прозой жизни проходит через весь роман, многократно формулируется на его страницах не только Рейхенбахом, но и другими персонажами. По словам героя Полевого, «вся жизнь природы» есть «беспрерывное разрушение для возрождения, беспрерывное возрождение для разрушения, причем никогда и нигде нет мира душе, я мира с миром!». [389] Идеей извечной противоположности между художником и обществом, между передовой, мыслящей личностью и толпой обусловлена развязка
387
Н. К. Козмин. Очерки из истории русского романтизма, СПб., 1903, стр 148
388
Там же.
389
Н. Полевой. Аббаддонна, ч. IV. М., 1834, стр. 169.
Последующая история русского романа показала, что сюжетная коллизия, которой воспользовался Полевой в «Аббаддонне», таила в себе большие потенциальные возможности. В повестях и романах Тургенева, в «Идиоте» и «Братьях Карамазовых» Достоевского психологические ситуации, встречавшиеся в драме и романтической поэме, но впервые разработанные в русском романе Полевым, — столкновение двух противоположных (сильного и кроткого) женских характеров, положение героя- мужчины с неустойчивым, пассивным характером на распутье между двумя активно борющимися за него женскими натурами, — возродились на новой, реалистической основе. Они приобрели здесь глубокую, социально — психологическую выразительность, благодаря раскрытию романистом диалектики личного и общественного, проявляющейся в подобных сложных любовно — психологических коллизиях. Но подход к противоречиям индивидуальной психологии, свойственный реалистическому искусству и помогающий романисту раскрыть скрытый идейно — философский и социально — психологический смысл противоречивых душевных движений героев, еще не был доступен Полевому, исходившему при изображе-нии своих персонажей из туманного романтического представления о «вечной» противоположности мира поэзии и прозы, высокой мечты и низкой существенности.
Одним из самых оригинальных и плодовитых романистов 30–х годов был А. Ф. Вельтман. Первое произведение Вельтмана «Странник» (1831–1832) трудно отнести к жанру повести или романа. По форме — это фантастическое «путешествие» по географической карте Бессарабии, представляющее пародию на сентиментальные «путешествия» начала
XIX века. Эту условную канву Вельтман причудливо расшил узором из реальных путевых записок, прихотливо сменяющихся военно — историче- ских и бытовых эпизодов, статистических и топографических описаний, этнографических и фольклорных мотивов и т. д. В следующие годы, продолжая развивать ту же манеру иронически — фантастического повествования, Вельтман пробует свои силы в области повести и романа — исторического и бытового. Вскоре после первого своего исторического романа «Кащей Бессмертный» (1833) Вельтман публикует фантастический псев- доисторически — авантюрный роман «3448 год. Рукопись Мартына Задека»
(1833), где действие происходит в вымышленном царстве Босфорании. В следующие годы параллельно с историческими романами Вельтмана выходят его бытовые романы с темами из недавнего прошлого или из современной жизни: «Виргиния, или Поездка в Россию» (1837), «Сердце и думка» (1838), «Новый Емеля, или Превращения» (1845).
Главной отличительной особенностью Вельтмана — романиста является характерная для него подчеркнуто субъективная, шутливо — ироническая манера повествования.
Вельтман — одаренный рассказчик. В этом отношении талант его из последующих русских романистов больше всего родствен таланту Лескова. Каждый роман Вельтмана построен в виде большого числа прихотливо сменяющихся и более или менее условно нанизанных на одну нить, искусно рассказанных бытовых или фантастических эпизодов. Но в отличие от Лескова самодовлеющий интерес к искусному плетению тонкого «кружева» рассказа (пользуясь выражением Горького о Лескове) [390] в романах Вельтмана почти всегда превалирует над интересом автора к психологии героев и к их жизненной судьбе. Еще меньше интересуют Вельтмана те объективные общественные, социально — исторические факторы, которые определяют собой жизненную судьбу и психологию его героев. Не эти факторы, а субъективная точка зрения рассказчика, его фантазия, ведущая героев за собой, подвергающая их жизнь всё время воздействию всё новых, неожиданных случайностей, играют обычно определяющую роль в сюжетном построении романов Вельтмана, в прихотливом сцеплении отдельных их звеньев и эпизодов.
390
М. Горький, Собрание сочинений, т. 24, Гослитиздат, М… 1953, стр. 236.
С излюбленной Вельтманом «сказовой» манерой тесно связан особый склад его юмора. Романы Вельтмана подчеркнуто ироничны. Автор всё время как бы «играет» с читателем, которому он не дает настроиться на серьезный лад, неожиданно разрывая нить рассказа, вводя в его ткань самые неожиданные и откровенно неправдоподобные, фантастически — гро- тескные хитросплетения. Столь же прихотливо отношение Вельтмана — романиста и к своим героям. Серьезный и обстоятельный, чуть иронический рассказ об их повседневном быте, их переживаниях и судьбе многократно сменяется в романах Вельтмана откровенной насмешкой, элементами пародии и автопародии.
г
Ироническое отношение Вельтмана к традиционным литературным догмам, свойственные ему сатирические мотивы и вкус к реальному русскому быту, прекрасное знание стихии живого разговорного языка, ощущение национального и бытового колорита, остроумие, богатая и изобретательная фантазия — все эти черты дарования романиста завоевали ему в 30–е годы успех у читателей и критики. На фоне плоских, безжизненнодидактических произведений Булгарина и других «нравственно — сатирических» романистов, проникнутых догматической казенной моралью, романы Вельтмана с их живой и остроумной, иронической манерой рассказа естественно вызывали к себе сочувствие передового читателя. Уже самые ирония и остроумие Вельтмана воспринимались в эти годы как отражение его идейной независимости, как своеобразный дерзкий вызов писателя старым идейным и литературным догмам. Этим объясняется высокая оценка, которую неизменно давал Вельтману Белинский в 30–е годы, хотя уже в это время такие романы Вельтмана, как «Виргиния» и «Сердце и думка», вызвали его серьезные критические замечания.
В 40–е годы талант Вельтмана значительно вырос по сравнению с предыдущим десятилетием. В это время Вельтман создает лучшие свои романы— «Новый Емеля» и «Саломея» (1846–1848; отдельное издание — 1848; это был первый роман из цикла «Приключения, почерпнутые из моря житейского»). Однако, хотя Белинский при появлении каждого из этих романов высоко оценил их, отметив их значительные литературные достоинства, слава Вельтмана в это время уже не могла сравниться с его славой 30–х годов. Успех «Героя нашего времени» и «Мертвых душ», появление повестей Достоевского, Герцена, Тургенева, Григоровича и других писателей гоголевской школы нанесли удар популярности Вельт- мана — романиста. Рядом с глубокими по социальной проблематике и психологической обрисовке характеров произведениями писателей гоголевского направления иронически — фантастические романы Вельтмана воспринимались не как явления живой и передовой литературы, а как отголосок архаической, исторически отживающей литературной традиции. Появление «Саломеи» и выход отдельного издания этого романа еще привлекли внимание критики. Но следующие романы Вельтмана из цикла «Приключения, почерпнутые из моря житейского» — «Чудодей» (1849–1856), «Воспитанница Сара» (1862) и «Счастье — несчастье» (1863) прошли почти незамеченными. Самое имя Вельтмана в 50–60–е годы оказалось полузабытым.
И то, что Вельтману — ромаписту довелось пережить свою славу, и то, что его ромнаны 40–х годов, давшие ему литературное имя, не имели того успеха у читателя, какой имели более слабые романы 30–х годов, было явлением закономерным. Идейный горизонт Вельтмана оказался достаточно свободным и широким для того, чтобы уже в молодые годы он мог без особого труда почувствовать узость традиционных схем карамзинской сентиментально — психологической повести или «нравственно — сатирического» романа. Однако, отталкиваясь от традиций романа XVIII и начала
XIX века, Вельтман смог им противопоставить лишь свое более свободное и независимое, ироническое отношение к этим традициям. Лермонтов, Гоголь и последующие русские романисты, отказавшись от следования традиционным схемам и приемам авантюрно — занимательной романистики, пришли к выводу о том, что для выражения общественных условий русской жизни доляшы быть найдены новые герои и новые сюжеты, соответствующие духу общественной жизни и ее законам. Вельтман же, шутливо — иронически относясь к приемам авантюрной романистики и высмеивая их, сам тем не менее продолжал следовать этим схемам. Ирония автора, отдельные живые образы, верные бытовые мотивы и сатирические эпизоды не разрывают условной и традиционной авантюрной схемы, ко торая, в конечном счете, в несколько обновленном и усложненном виде всё же сохраняет свое господствующее положение в романах Вельтмана. Как и произведения других романистов 30–х годов, они лишены единого разивающегося жизненно — типического и художественно выразительного сюжета и распадаются на ряд пестрых бытовых, авантюрных, условнофантастических или «сказовых» эпизодов.
Наиболее интересный, сохранивший свое значение для современного читателя роман Вельтмана — «Саломея». Для своей излюбленной формы авантюрного повествования, изобилующего неожиданностями, фантастическими сцеплениями событий, столкновениями различных характеров и судеб, Вельтман нашел здесь реальную, бытовую мотивировку. Центральным сюжетным узлом романа он сделал историю похождений бывшего офицера, «героя бывалых времен», игрока и авантюриста Дмитриц- кого и его возлюбленной, гордой и мстительной Саломеи, которую с Дмит- рицким соединяет сложное чувство любви — ненависти. Несмотря на то, что в «Саломее», так же как в других произведениях Вельтмана, роман, по определению Белинского, «смешан с сказкою, невероятное с вероятным, невозможное с возможным» (X, 348), автор не мог остаться в стороне от влияния Гоголя, «физиологического» очерка и реалистической повествовательной прозы 40–х годов. Отсюда идет пристальное внимание Вельтмана к реальному московскому и провинциальному быту, «изображение купеческих, мещанских и простонародных нравов», в чем Белинский усматривал наиболее сильную сторону «Саломеи» (X, 349). Несмотря на родственное славянофильским идеям пристрастие Вельтмана к старине, на его желание «доказать превосходство старинных нравов перед нынешними» (X, 43), широкая, хотя и несколько калейдоскопическая по своему характеру панорама жизни всех слоев общества, нарисованная в романе, отчетливо свидетельствует о крушении патриархальных устоев и пробуждении в русском обществе 30–40–х годов чувства личности. Недаром сам автор в предисловии к отдельному изданию «Саломеи» писал, что его роман — «не собрание» сложившихся и определившихся «типов разных слоев общества», а, напротив, …очерки и характеры неопределенных личностей, резко отделяющихся от общества своею нравственною и физическою наружностию, странностями и даже безобразием». [391] Сказавшийся в «Саломее» интерес к анализу сложных душевных коллизий и лиц с неопределенным характером, жизнь которых, по выражению автора, «не могла иначе идти, как не через невероятные мытарства», [392] явился своеобразным отражением переходного характера эпохи. По тонкому наблюдению современного исследователя, изображение сложных, раздвоенных характеров Дмитрицкого и Саломеи и их «больной» страсти, несмотря на скованность и ограниченность психологического мастерства Вельтмана, предвещает до некоторой степени более глубокую обрисовку аналогичных раздвоенных характеров и страстей в романах Достоевского. [393] Последний, как мы знаем из воспоминаний его младшего брата, ценил Вельтмана. Он зачитывался в юношеские годы романом Вельтмана «Сердце и думка», [394] где в условно — романтической, фантастической форме изображена психология молодой девушки, чувства и разум которой враждебно сталкиваются между собой. Борьба между «сердцем» и «думкой» этой героини Вельтмана, параллельное изображение жизни двух ее пси хологических «двойников» должны были (несмотря на несходство романтического художественного метода Вельтмана с позднейшим реализмом Достоевского) произвести сильное впечатление на творческое воображение будущего писателя, в романах которого тема «двойников», трактованная Вельтманом в духе романтической иронии, получила социально и психологически углубленную трагическую интерпретацию.
391
А. Вельтман. Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея, кн. I, М., 1848, стр. 1.
392
Там же.
393
См.: В. Ф. Переверзев. У истоков русского реального романа. Гослитиздат, М., 1937, стр. 78–79, 143–145.
394
См.: А. М. Достоевский. Воспоминания. «Изд. писателей в Ленинграде», 1930, стр. 69.