История русского романа. Том 2
Шрифт:
В следующем 1890 году было написано своеобразное продолжение «Гардениных» — роман «Смена» (опубликован в «Русской мысли» в 1891 году), [550] в котором изображалась русская жизнь 80–х годов. Но если в «Гардениных» речь шла об одной «смене» — смене одного общественного строя другим, феодального уклада жизни капиталистическим, то во втором романе Эртеля речь идет о дальнейшем процессе развития русского общества — о смене культур. На место старой, дворянской культуры приходит новая, более демократическая, буржуазная: «…под „сменой“ разумеется та культурно — общественная метаморфоза, силой которой сходят со сцены интеллигентные люди барских привычек, барского воспитания с их нервами, традициями, чувствами, отчасти и идеями, уступая свое место иным, далеко не столь утонченным, но гораздо более приспособленным к борьбе — в хорошем значении слова — людям». [551]
550
Первоначально Эртель замышлял небольшую повесть «Ночи безумные», материал которой впоследствии вошел в «Смену». В этой повести он хотел показать, «как родилась, как разрослась даже до неистовства, и увяла
551
См. письмо А. И. Эртеля В. А. Гольцеву от 6 декабря 1890 года: сб. «Памяти Виктора Александровича Гольцева», М., 1910, стр. 230.
События «Смены» происходят в тех же местах, что и в «Гардениных», герои — представители тех же социальных кругов (можно предположить даже некоторое своеобразное «перенесение» образов или отдельных — внешних и внутренних — черт: Елизавета Мансурова — это вернувшаяся из ссылки Элиз Гарденина, Андрей Мансуров — выросший Раф, с его умным, красивым лицом и явными признаками неврастении, Алферов во многом близок Николаю Рахманному). Композиция «Смены» более стройна, материал четче организован, свободно сменяющие друг друга картины жизни заменены более определенным и напряженным сюжетом.
Тем не менее и в «Смене» концепция Эртеля, несмотря на всю остроту постановки вопроса, достаточно неопределенна. Недаром сразу же после выхода романа вопросы, затронутые в нем, начали оживленно обсу- ждаться с самых различных сторон. Н. К. Михайловскому, например, было неясно, «в чем именно состоит смена в романе г. Эртеля, что именно и чем сменяется, в которую сторону смена направляется, к добру или к худу ведет». [552]
Рассказывая о замысле «Смены», Эртель писал: «В Андрее Мансурове будет изображен отнюдь не какой-либо „положительный“ тип… В его лице мне хочется „объективировать“ модную ныне импотенцию в перьях философского пессимизма; это — человек с некоторым „поэтическим гвоздем“, с изрядно развитым вкусом ко всему честному, изящному, тонкому, умному, но… и т. д. Мне ужасно хочется возможно ярче написать этот портрет — эту жалкую апофеозу вымирающего культурного слоя, этот итог многолетней нервической работы и привилегированного существования. Он будет занимать центральное место… а из его сближений, связей и столкновений с старыми и новыми людьми должен обнаружиться перед читателем процесс „смены“. А рядом с этим процессом „смены“ в культурной среде — в народе будет происходить свое, отчасти нелепое и фантастическое, отчасти живое и весьма новое, но пока без всякого отношения… и к новому, и к старому культурному типу. Только в конце романа образуется некая связь между „новыми“ и деревней». [553]
552
Н. К. Михайловский, Полное собрание сочинений, т. VI, СПб., 1909. стр. 971.
553
Сб. «Памяти Виктора Александровича Гольцева», стр. 231–232.
Один из героев романа, интеллигент — разночинец, так формулирует эту идею: «Дела всем много, и все дело в интересах народа. Но это не оттого, что тот народник, тот социалист, а ты, Афанасий Лукич, по Толстому, но оттого, что сами-то мы тот же народ. То есть ежели нельзя прожить без душевного дела, так для нашего брата оно только и есть, что вокруг народа». [554] В этом смысле и предстоит «смена» старой интеллигенции, оторванной от народа, новой интеллигенцией, идущей навстречу народу.
554
А. И. Эртель. Волхонская барышня. Смена. Карьера Струкова. М. —Л. 1959, стр. 330.
Эртелю — романисту безусловно свойственно одно из главных достижений русского реалистического романа — умение уловить существо связи между характерами и событиями, определить и связать нравственно — психологические черты характеров с общественно — экономическими условиями и, наоборот, экономические отношения между людьми раскрыть на основе психологического анализа характеров. Процесс распада дворянской культуры в романе «очеловечен», раскрыт через образ Андрея Мансурова, такого обаятельного, но внутренне опустошенного человека, самим складом своего характера обреченного на бессмысленную гибель вместе со своим классом. Но и представители второго типа культуры — разночинской, ставшей фактически буржуазно — просветительской, превращаются в романе в «лишних людей» новой формации — земских статистиков. Органической связи между культурой и народом, которую хотел увидеть и показать писатель, в «Смене» не получилось.
Вслед за созданием «Смены» у Эртеля возникает новый замысел, новая «заветнейшая мечта», которая идет, впрочем, в русле проходящего через все его творчество стремления «воссоздать различные умственные течения в среде нашей интеллигенции». Он собирается написать роман о «„молодом движении“, начиная с 19 февраля и кончая казнью после 1 марта». [555] Эртель понимает, что создать подобный роман возможно исключительно «не в условиях русской цензуры», [556] хочет на два — три года уехать за границу, чтобы дополнить имеющиеся у него многочисленные материалы и наблюдения знакомством с некоторыми русскими изгнанниками, с целью «объяснить себе, во что превратились известные течения русской политической и философской мысли, подвергнутые закупорке в банке со спиртом, т. е. в условиях отчуждения от родной действительности». [557] Но и этому замыслу не суждено было осуществиться.
555
Письма А. И. Эртеля, стр. 249.
556
Там же
557
H. Л. Б р о д с к и й. Из литературных проектов А. И. Эртеля, стр. 63.
Эртель всю жизнь пытался ставить и разрешать в своем творчестве те же вопросы, порожденные сменой двух укладов русской жизни, которые стояли перед Тургеневым, Глебом Успенским, Л. Толстым и были разрешены ими во многих случаях более успешно. Своеобразный художественный эклектизм Эртеля как бы сконцентрировал, соединил в его творчестве отдельные черты этих писателей, их темы и мотивы, их идейные искания и даже художественные манеры.
С Тургеневым Эртеля объединяли чуткость к основным общественным вопросам русской жизни, к важнейшим «веяниям времени», попытки уловить и запечатлеть в художественных образах едва уловимые, только зарождающиеся общественные настроения, стремление к созданию политического романа.
С Глебом Успенским Эртеля роднит своеобразный очеркизм творчества, стремление исследование народной жизни сделать предметом художественного творчества. Для Эртеля, как и для Успенского, искусство не существовало, если оно не было «сущей правдой», обладающей научной достоверностью. Их связывало также страстное отношение к человеку, отзывчивость к человеческой нужде, стремление нарушить спокойствие читателя рассказами о социальном зле, о бесчеловечности существующего строя. О народной нужде, по мнению Эртеля, так же как и Успенского, надо было писать, даже если художник — исследователь не пришел еще к вполне определенным выводам, если впечатление еще не оформилось окончательно в художественных образах. Отсюда публицистичность их творчества, соединение в пределах одного жанра элементов публицистики и исследования, эпических образов и лирики.
С Л. Толстым автора «Гардениных» роднило осознание «невозможности продолжения жизни на прежних основах и необходимости установления каких-то новых форм жизни». [558] Жизнь господствующих классов с ее неправдой, злом, низменными интересами, лживой моралью представлялась равно нестерпимой им и их героям. Подобно Толстому, Эртель противопоставлял извечную красоту природы безобразию общественного устройства. Подобно Левину, герои Эртеля чувствуют, что их интересы чужды, непонятны, а иногда и прямо противоположны интересам крестьянства, которому они хотят прийти на помощь. Как и Толстой (разумеется, не всегда и не совсем в его духе), Эртель присматривался к правдоискателям из народа. Он обратил внимание и на «факт роста в крестьянской среде сектантства и рационализма», [559] но, справедливо считая его формой политического протеста народа против угнетения, писатель не смог до конца разобраться в нем и осознать революционность зреющих в народе настроений. Появляющийся в «Смене» иной тип искателя социальной правды — бунтарь Листарка — только начало новых поисков Эртеля, которым, в силу его трагически сложившейся писательской судьбы, не суждено было иметь продолжения. Следуя за Толстым, Эртель стремился изображать внутренний мир, «диалектику души» своих героев во всей ее сложности и противоречивости. Так он раскрывает, например, внутренний мир Элиз Гардениной с ее большими духовными запросами, беспрерывным горением, жертвенностью и невозможностью самостоятельно, без чьей-либо помощи подняться над окружающей ее суетой, противопоставить ей что-либо, кроме истерического отрицания, неловкой благотворительности и фантастических грез. Подобно Толстому, Эртель показывает это состояние во всей совокупности внешних и внутренних обстоятельств, от самых главных до самых ничтожных.
558
Л. Толстой, Полное собрание сочинений (юбилейное издание), т. 28, Гослитиздат, М., 1957, стр. 285.
559
В. И. Ленин, Сочинения, т. 4, стр. 223.
Следуя за Толстым, Эртель стремился к художественному синтезу всех вопросов, волновавших современное ему общество, стремился к созданию многопланового эпического романа, на построении которого безусловно сказался опыт автора «Войны и мира», и в особенности к созданию романа общественно — политического, отдельные черты которого наметились в «Воскресении».
Остался нереализованным последний замысел Эртеля (получивший затем столь блестящее воплощение в романах Горького) — создать большой и значительный по своему историко — социальному звучанию роман о промышленнике эпохи первоначального накопления, вышедшем из народа, великолепном организаторе, незаурядном человеке, сочетающем в себе самые резкие крайности — безудержный разврат и религиозные порывы, жестокую эксплуатацию народа со свидетельствующей об определенной широте души крупной благотворительностью, любовь к своим детям со зверским истязанием их и т. д. [560] Дело не только в том, что последние годы жизни Эртель вынужден был служить из-за заработка, что, «раздираемый на части разными „делами“, он… не нашел досуга воплотить в „типах и фигурах“ накопившиеся материалы своих наблюдений над русской жизнью». [561] Трагизм положения Эртеля, обусловивший его уход из литературы, заключается в том, что он не имел идеала, не смог определить ведущих тенденций развития русского общества на рубеже XIX-XX веков, что у него не было той главной идеи, которая смогла бы оплодотворить многочисленные материалы и наблюдения писателя, организовать их и превратить в «имеющий значение» общественно — политический роман, в то художественное произведение большого масштаба, о котором он мечтал всю жизнь. «Время наше, — писал Эртель, — представляется мне мучительно трудным и загадочным; те или иные решения задач малоудовлетворительными». [562] «В сущности остается два пути: революция и жить в сфере нравственного, личного самоусовершенствования. Для меня, напр<имер>, такая дилемма неразрешима: к революции в смысле насилия я чувствую органическое отвращение, второй путь мало меня интересует… Приходится искать еще третьего пути, и пока я его еще не вижу, не нашел. Не могу также уйти и в искусство, что для некоторых тоже выход. Я его люблю лишь относительно, как средство, а не как цель». [563]
560
См.: «Современный мир», 1908, № 5, стр. 32. Подробно об этом: Н. Л. Бродский. Из литературных проектов А. И. Эртеля, стр. 63–64.
561
Н. Л. Бродский. Из литературных проектов А. И. Эртеля, стр. 64.
562
Письма А. И. Эртеля, стр. 290.
563
Там же, стр. 334.