История русского романа. Том 2
Шрифт:
Не менее существенны, однако, новые черты, присущие «Прологу» в отличие от первого романа Чернышевского. Они тем заметнее, что время действия в обоих произведениях почти совпадает: в «Что делать?» оно относится к 1856–1863 годам; события, изображенные в «Прологе», происходят в 1857 году, в год подготовки и обнародования правительственного рескрипта — первого официального заявления о намерении отменить крепостное право. Одна и та же полоса русской исторической жизни получает в двух произведениях Чернышевского различное художественное освещение. Это сказывается в выборе жизненных конфликтов и в формах их сюжетного раскрытия, в способах и приемах создания характеров (в первую очередь положительных героев), во всем строе повествования и стиле авторской речи.
В последнее время возникла тенденция объяснять эти действительно очень существенные различия между романами тем, что в 1863–1870 годах существенно изменилась общественная позиция самого Чернышевского, в частности его оценка предреформенной эпохи и вообще его понимание
48
А. Лебедев пишет: «… оценка исторического момента и (что самое интересное) оценка отношения к этому моменту Чернышевского, почерпнутая современным уже читателем именно из, Пролога“, незаметно переносятся этим читателем на всю деятельность вождя русской революционной демократии, хотя несоответствие между оценкой исторического момента в „Что делать?“ и в „Прологе“ остается совершенно очевидным. Это происходит несомненно потому, что историческое мышление автора „Пролога“ оказывается более истинным, нежели романтические иллюзии творца „Что делать?“» (А. Лебедев. Герои Чернышевского. Изд. «Советский писатель», М., 1962, стр. 193).
На самом деле вопрос этот значительно сложнее. Чернышевский не приписывает Волгину, действующему в обстановке 1857 года, тех взглядов и представлений, к которым сам он пришел якобы к концу 60–х годов. Есть достаточно оснований утверждать, что и сам Чернышевский задолго до реформы 1861 года, так же как и герой его «Пролога», далек от «романтических иллюзий», от необоснованной уверенности в близкой и победоносной крестьянской революции и тем более в том, что она приведет к социалистическим порядкам. В 1857 году он писал: «…когда находишь в себе спокойствие посмотреть на настоящее как на историческую эпоху, а не как на источник собственных надежд и разочарований, тогда видишь, что и в настоящем действуют те же законы, по которым вечно совершалось движение вперед; и, переставая надеяться при своей жизни дождаться исполнения хотя сотой части того, что желал бы видеть исполнившимся, тем крепче уверяешься, что все-таки кое-как и кое-что улучшается, развивается… История, если хотите, разочаровывает человека, но с тем вместе делает его в известном смысле оптимистом. Многого не ждешь ни от чего, зато от всего ждешь хотя немногого. Да, будем оптимистами» (IV, 860).
В конце 1859 года, когда уже складывалась революционная ситуация в России и возможность революционного взрыва становилась все более реальной, Чернышевский так оценивал положение в Западной Европе и в России: «Горючий материал есть — как не быть ему; но погода вообще такая сырая, что пламя вспыхнуть никак не может, а только идет в промокшей массе медленное гниение» (VI, 475).
Во всяком случае после осуществления реформы и за год до создания «Что делать?» в замечательных своих «Письмах без адреса» Чернышевский не только вскрыл помещичий характер «освобождения», по дал также достаточно суровую и трезвую оценку возможностей нового революционного разрешения тех назревших противоречий, которые не разрешила и не могла разрешить реформа «сверху». Результат ее, по словам Чернышевского, «оказался такой, что изменены были формы отношений между помещиками и крестьянами с очень малым, почти незаметным изменением существа прежних отношений» (X, 99). А это значит, что интересы крестьянства и теперь толкают его на борьбу с прежними своими угнетателями, что задачи революционного преобразования по- прежнему остаются в силе. Речь идет не о близости или отдаленности сроков революционного взрыва, а о его необходимости и исторической не избежности — о направлении исторического процесса и задачах подлинных революционеров.
Что же касается сроков, то Чернышевский и в 1862 году считал, что они целиком зависят от активности крестьянских масс, а это не поддается сколько-нибудь точному предвидению. Поэтому он, с одной стороны, констатирует недостаток активности в народных массах: «Вы говорите народу: ты должен идти вот как; мы говорим ему: ты должен идти вот так. Но в народе почти все дремлют» (X, 91). А с другой стороны, он выражает надежду, что обман народа пресловутым царским «освобождением» ускорит вызревание революционного гнева масс: «Когда люди дойдут до мысли: „ни от кого другого не могу я ждать пользы для своих дел“, они непременно и скоро сделают вывод, что им самим надобно взяться за ведение своих дел. Все лица и общественные слои, отдельные от народа, трепещут этой ожидаемой развязки» (X, 92).
Чем же по своему существу отличаются эти взгляды Чернышевского, сформулированные им до написания романа «Что делать?», от мыслей, которые высказывает по этим вопросам Волгин и утверждает всей картиной предреформенной борьбы автор «Пролога»? Где здесь «романтические иллюзии», которые как будто объясняют строй идей и образов «Что делать?» Где основание говорить о том, что «Пролог» — переосмысление эпохи реформ задним числом?
Дело не в том, что Чернышевский испытал разочарование в возможностях народной революции в России. Не это привело к изменению всего художественного освещения событий в романе «Пролог». Дело скорее в том, что существенно изменилась сама обстановка русской жизни, а значит и задачи романиста, как их понимал Чернышевский. Когда издавался роман «Что делать?», еще не исключена была возможность широкого народного возмущения в ответ на грабительскую реформу. Не ясно ли, что в такой обстановке Чернышевский видел свою задачу как романиста именно в том, чтобы готовить своих читателей к прямому революционному действию. Сама энергия реакционных репрессий против активных революционеров подтверждала, что они представляют вполне реальную силу тогдашней политической жизни. Своим романом Чернышевский служил собиранию и умножению этой силы, готовил революционно — демократическую молодежь к сознательному и активному участию в событиях в случае, если крестьянское возмущение примет массовый характер. Дело здесь не в «романтических иллюзиях», а в служении единственно правильной и достойной революционера идейной задаче, вытекающей из всей обстановки и политической жизни этого периода, потому что «в то время… никто не мог еще предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения». [49] И необходимо было делать все возможное для усиления революционного натиска и активизации демократических сил страны. Поэтому в «Что делать?» преобладает страстная и прямая проповедь демократических и социалистических идей; поэтому в образе Рахметова так силен призывно- героический пафос, в снах Веры Павловны развернута перспектива исторического движения к социалистическому будущему и финал романа рисует не действительно существующее, а желаемое и должное развитие ближайших исторических событий.
49
В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 26.
Совсем иные задачи выдвинула перед идеологом революционной демократии социально — политическая обстановка конца 60–х годов, когда произошел спад крестьянского движения и было подавлено общественное недовольство, когда стало очевидно, что возможность революционного взрыва отодвинулась на неопределенные исторические сроки, и это породило растерянность и идейный разброд в среде передовой разночинной интеллигенции. Призыв к прямому революционному натиску в этих условиях был бы действительно «романтической иллюзией»; на очередь встали более суровые, но не менее сложные идейные задачи.
«Да, мы, революционеры, далеки от мысли отрицать революционную роль реакционных периодов, — писал В. И. Ленин. — Мы знаем, что форма общественного движения меняется, что периоды непосредственного политического творчества народных масс сменяются в истории периодами, когда царит внешнее спокойствие, когда молчат или спят (по — видимому, спят) забитые и задавленные каторжной работой и нуждой массы, когда революционизируются особенно быстро способы производства, когда мысль передовых представителей человеческого разума подводит итоги прошлому, строит новые системы и новые методы исследования». [50]
50
Там же, т. 10, стр. 230.
Чернышевский очень близко подходил к пониманию диалектики истории, ее скачкообразного развития. Еще в 1859 году он писал об этом: «История движется медленно, но все-таки почти все свое движение производит скачок за скачком, будто молоденький воробушек, еще не оперившийся для полета, еще не получивший крепости в ногах, так что после каждого скачка надает, бедняжка, и долго копошится, чтобы снова стать на ноги, и снова прыгнуть, — чтобы опять-таки упасть… Таков общий вид истории: ускоренное движение и вследствие его застой и во время застоя возрояедение неудобств, к отвращению которых была направлена деятельность, но с тем вместе и укрепление сил для нового движения, и за новым движением новый застой и потом опять движение, и такая очередь до бесконечности» (VI, 13).
В понимании этой закономерной смены периодов революционной активности и застоя, в понимании того, что эпохи реакции — это в то же время эпохи укрепления сил и подготовки к новому натиску революции, Чернышевский видел источник неистребимого исторического оптимизма, основанного не на иллюзиях, а на готовности продолжать мужественно работать на завтрашний день и в периоды длительной реакции и застоя: «Кто в состоянии держаться на этой точке зрения, тот не обольщается излишними надеждами в светлые эпохи одушевленной исторической работы: он знает, что минуты творчества непродолжительны и влекут за собою временный упадок сил. Но зато не унывает он и в тяжелые периоды реакции: он знает, что из реакции по необходимости возникает движение вперед, что самая реакция приготовляет и потребность, и средства для движения» (VI, 13–14).