История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Николай Бердяев в статье «Философская истина и интеллигентская правда» исследует всё те же вопросы об участии мыслящего человека в предстоящей эволюции России: прогресс начнётся тогда, когда мы освободимся от внешнего гнёта и станем свободными.
Но самой большой удачей сборника стала статья Сергея Булгакова «Героизм и подвижничество», в которой автор свидетельствует, что «душа интеллигенции, этого создания Петрова, есть вместе с тем ключ к грядущим судьбам русской государственности и общественности» (Вехи. 1909. С. 22). Всё зависит от того, что русский интеллигент исповедует: христианин он или атеист? Будущее России зависит от того, какой выбор сделает интеллигенция, пойдёт ли она христианским путём или его отвергнет. В русской интеллигенции есть чувство виновности перед народом, ей свойственна жертвенность, но в основе своей она исповедует атеизм, усвоенный от Вольтера и французских энциклопедистов, фейербаховского гуманизма и позитивизма: «На многоветвистом дереве западной цивилизации, своими корнями идущими глубоко в историю, мы облюбовали только одну ветвь, не зная, не желая знать всех остальных, в полной уверенности, что мы прививаем себе самую подлинную европейскую цивилизацию» (Там же. С. 32–33), – утверждал Сергей Булгаков.
Атеизм породил среди части интеллигентов психологию героического культа, и большую часть статьи Булгаков посвящает сравнению светского героизма и христианского подвижничества, выделяя героизм как «героизм самообожествления»: «Героический интеллигент не довольствуется… ролью скромного работника… его место – быть спасителем человечества или, по крайней мере, русского народа… Максимализм есть неотъемлемая часть интеллигентского героизма… Вследствие своего максимализма интеллигенция остаётся малодоступна доводам исторического реализма и научного знания… Сознательно или бессознательно, но она живёт в атмосфере ожидания социального чуда, всеобщего катаклизма, в эсхатологическом настроении» (Там же. С. 37–40). О максимализме средств, когда «все позволено», писал ещё Достоевский в романах «Преступление и наказание» и «Бесы».
Атеистическому идеалу революционного героизма Сергей Булгаков противопоставляет христианский аскетизм, подвижничество. Интеллигенция чаще всего исповедует народопоклонничество, народ для нее – это объект спасительного воздействия, часть его – пролетариат, который нуждается в няньке для воспитания «сознательности», своей непросвещённости. Спасение от этой односторонности Сергей Булгаков видит «в приобщении интеллигенции к Церкви»: «Из противоречий соткана душа русской интеллигенции, как и вся русская жизнь, и противоречивые чувства к себе возбуждает. Нельзя её не любить и нельзя от неё не отталкиваться. Наряду с чертами отрицательными, представляющими собой симптом некультурности, исторической незрелости и заставляющими стремиться к преодолению интеллигенции, в страдальческом её облике просвечивают черты духовной красоты, которые делают её похожей на какой-то совсем особый, дорогой и нежный цветок, взращённый нашей суровой историей… Рядом с атихристовым началом в нашей интеллигенции – и высшие религиозные потенции, и новая историческая плоть, ждущая своего одухотворения. Это напряжённое искание Града Божия и стремление к исполнению воли Божией на земле, как на небе, глубоко отличаются от влечения мещанской культуры к прочному земному благополучию. Уродливый интеллигентский максимализм с его практической непригодностью есть следствие религиозного извращения, но он может быть побеждён религиозным оздоровлением… Интеллигенция отвергла Христа, она отвернулась от Его Лика, исторгла из сердца своего Его образ, лишила себя внутреннего света жизни и платится вместе со своей родиной за эту измену, за это религиозное самоубийство. Но странно, она не в силах забыть об этой сердечной ране, восстановить душевное равновесие, успокоиться после произведённого над собой опустошения. Отказавшись от Христа, она носит печать Его на сердце своём и мечется в бессознательной тоске по Нём, не зная утоления своей жажде духовной. И эта мятущаяся тревога, эта нездешняя мечта о нездешней правде кладёт на неё свой особый отпечаток, делает её такой странной, исступлённой, неуравновешенной, как бы одержимой… А между тем Возлюбленный, Тот, о Ком тоскует душа её, близок. Он стоит и стучится в это сердце, гордое, непокорное интеллигентское сердце… Будет ли когда-нибудь услышан стук Его?» (Там же. С. 67–68).
«Три других участника сборника рассматривали более специальные аспекты той же проблемы, – писал Н. Зернов, продолжая исследовать всё те же вопросы, – Изгоев (Александр Соломонович Ланде, род. в 1872 г.) нарисовал мрачную картину морального вырождения русской молодёжи, воспитанной в атмосфере, чуждой христианской традиции отцов, и поэтому неспособной исповедовать их героическую и противоречивую философию… Один из лучших русских литературных критиков Михаил Гершензон (1865–1925) призывал интеллигенцию оставить назойливое и исключительное увлечение политическими и социальными проблемами, обратить больше внимания на внутреннюю жизнь и разностороннее развитие личности. Гершензон – еврей, так же как Франк и Изгоев, стал одним из выдающихся представителей русской культуры. Его взгляды приближались к славянофильству, не будучи христианином, он разделял христианские воззрения Ивана Киреевского (1806–1856), новое издание сочинений которого было подготовлено им к печати» (Указ. соч. С. 139). Русские и евреи одинаково точно увидели, «куда ведёт Россию антихристианская направленность интеллигенции. Их предвидение оправдалось полностью».
«От непроизводительного, противокультурного нигилистического морализма мы должны перейти к творческому, созидающему культуру религиозному гуманизму», – писал С. Франк (Вехи. 1909. С. 140), и с этим выводом согласились все авторы сборника. С. Франк в 1916 году принял православие, Изгоев был отправлен в 1922 году на пароходе в изгнание, а Гершензон решительно отказался сотрудничать с большевиками, провозгласив, однако, что только большевикам удастся вывести Россию на правильный путь, по-прежнему занимаясь объективной историей русской литературы. «Много занимаясь культурной историей еврейского народа, Гершензон видел в сионистском движении тенденцию к подмене живой культурно-исторической специфики еврейства обезличивающим «территориально-государственным национализмом» (Судьбы еврейского народа. П.-Б., 1922. С. 32), – писали авторы в биографическом словаре «Русские писатели. 1800–1917». – Взгляды Гершензона, излагавшиеся, как правило, в полемически заострённой форме, вызывали противоречивую интерпретацию современников: для одних он был носителем уходящего метафизического мировоззрения (см.: Сабашников М.В. Воспоминания. М., 1983. С. 368), для других – невольным идеологом «анархического утопизма» (Иванов Вяч., Гершензон М. Переписка из двух углов. П., 1921. С. 53)… Для позднего Гершензона характерна попытка обосновать неизбежность революционных сдвигов в тогдашнем мире с религиозно-философской точки зрения» (М., 1989. С. 557). «Таким был призыв «Вех» к русской интеллигенции накануне её уничтожения», – писал Николай Зернов (Указ. соч. С. 140).
Тут же вышел сборник «В защиту интеллигенции» (М., 1909) под руководством Петра Боборыкина, затем вышел сборник социал-демократов «На рубеже» (М., 1910), эсеры выпустили сборник «Вехи, как знамение времени» (М., 1910), кадеты издали два сборника «По вехам» (М., 1909) и «Интеллигенция в России» (СПб., 1910) – и авторы этих сборников с разных позиций и с разной степенью талантливости обрушились на авторов сборника «Вехи».
Лишь И.В. Гессен (1865–1943), кадет и издатель газеты «Речь», спустя годы в автобиографии писал: «Успех «Вех» был ошеломительный… Не было ни одного периодического органа, который не отозвался бы на эту книгу… Я впервые почувствовал, что нашему веку действительно приходит конец, что «Вехи» намечают лозунги будущего; постепенно они и становятся теперь господствующими и пользуются защитой науки» (В двух веках. Берлин, 1937. С. 266).
Четыре бывших марксиста, давшие основное направление сборнику «Вехи», отказавшиеся от марксизма и придя к христианству, были «предзнаменованием того пути, которым прошел в дальнейшем орден русской интеллигенции. Эти четыре человека содействовали подлинному воссоединению интеллигентов-западников с Православной Церковью», – завершал свои размышления Николай Зернов (Указ. соч. С. 145).
В Петербурге всё решительно изменилось. Роспуск Первой Государственой думы, «кровавый день» в Варшаве и Лодзи, покушение на Столыпина, убийство генерала Лекна, руководившего подавлением Декабрьского вооруженного восстания в Москве, Свеаборгское восстание – все эти события и факты свидетельствовали о непрерывном развитии революционного движения и о повсеместном жестоком его подавлении.
Обеспеченные и образованные граждане испытывали какую-то неопределённость. Что делать дальше, как и чем жить: все было спутано, противоречиво. Существовала очевидная анархия всевозможных ощущений… До сих пор иные думают, что это именно и есть состояние свободного и вдохновенного творчества. Некоторые творческие люди полагали, что окружающая жизнь – иным она казалась чуть ли не хаосом и кошмаром – воспринималась поверхностно животно, эстетически. Что делать, чтобы не утонуть, как кошке во время наводнения, в этом хаосе непонятных явлений? Спасало самоутверждение личности, ницшеанское сверхчеловечество (очень популярное, кстати сказать, в литературных кабаках того времени). Кто-то хотел уйти в литературу, чтобы забыться от революционной повседневности, но не удавалось.
Примечательна в этом смысле биография молодого литератора Алексея Толстого (1889–1945). Он с детства писал стихи, но мать, писательница, раскритиковала его. Но и целыми днями сидеть за учебниками и готовиться к экзамену тоже было не под силу. Сначала было очень трудно, отвык, ведь почти два года не брался за учебники, потом сладил с собой, втянулся в работу, снова стал активно участвовать в студенческой жизни.
Алексею Толстому трудно было разобраться во всех тонкостях политической борьбы. Приближались выборы во Вторую Государственную думу. А ясности, за кого голосовать, нет. И неудивительно. Столько противоречивых лозунгов, мнений, оценок, в которых тонко переплетались правда с ложью, возникло перед несведущим молодым человеком.
В декабре 1906 года, в самый разгар подготовки к выборам во Вторую Государственную думу, В.И. Ленин писал: «Обыватель запуган. На него удручающе повлияли военно-полевые суды. Он находится под впечатлением правительственного хвастовства, что Дума будет послушной. Он поддается настроению и готов простить все ошибки кадетам, готов выбросить за борт все то, чему научила его первая Дума, и голосовать за кадета, лишь бы не прошел черносотенец.
Со стороны обывателя такое поведение понятно. Обыватель никогда не руководится твердым миросозерцанием, принципами цельной партийной тактики. Он всегда плывет по течению, слепо отдаваясь настроению. Он не может рассуждать иначе, как противопоставляя черной сотне самую скромную из оппозиционных партий. Он не в состоянии самостоятельно обдумать опыт первой Думы» (Полн. собр. соч. Т. 14. С. 202).