История русской революции. Том I
Шрифт:
Соглашатели, как ни были они близоруки, не могли не видеть того, что повседневно совершалось вокруг. Ненавистник большевиков Либер, очевидно под влиянием провинциалов, обличал в заседании 4 июня негодных правительственных комиссаров, которым на местах не хотят давать власти. «Целый ряд функций правительственных органов в силу таких обстоятельств переходил в руки советов даже тогда, когда они этого не желали». Эти люди жаловались кому-то на самих себя.
Один из делегатов, педагог, рассказал на съезде, что за четыре месяца революции в области народного просвещения не произошло ни малейших изменений. Все старые учителя, инспектора, директорат, попечители округов, нередко бывшие члены черносотенных организаций, все прежние школьные планы, реакционные учебники, даже старые товарищи министра безмятежно остаются на своих местах. Только царские портреты вынесены
Съезд не решался поднять руку на Государственную думу и на Государственный совет. Свою застенчивость перед реакцией меньшевистский оратор Богданов прикрывал тем, что Дума и совет – «это все равно мертвые, несуществующие учреждения». Мартов, со свойственным ему полемическим остроумием, ответил: «Богданов предлагает признать Думу несуществующей, но не посягать на ее существование».
Съезд, несмотря на столь прочное правительственное большинство, проходил в атмосфере тревоги и неуверенности. Патриотизм отсырел и давал лишь ленивые вспышки. Было ясно, что массы недовольны и что большевики в стране, особенно в столице, неизмеримо сильнее, чем на съезде. Сведенный к своей первооснове спор между большевиками и соглашателями неизменно вращался вокруг вопроса: с кем идти демократии, с империалистами или с рабочими? Тень Антанты стояла над съездом. Вопрос о наступлении был предрешен, демократам оставалось только склониться.
«В этот критический момент, – поучал Церетели, – ни одна общественная сила не должна сбрасываться с весов до тех пор, пока ее можно использовать для народного дела». Таково было обоснование коалиции с буржуазией. Так как пролетариат, армия и крестьянство на каждом шагу нарушали планы демократов, то приходилось открывать войну против народа под видом войны против большевиков. Так, Церетели предавал отлучению кронштадтских матросов, чтобы не сбрасывать со своих весов кадета Пепеляева. Коалиция была одобрена большинством в 543 голоса против 126 при 52 воздержавшихся.
Работы огромного и рыхлого собрания в Кадетском корпусе отличались размашистостью в области деклараций и консервативной скаредностью в отношении практических задач. Это налагало на все решения печать безнадежности и лицемерия. Съезд признал за всеми нациями России право на самоопределение, но ключ от этого проблематического права вручил не самим угнетенным нациям, а будущему Учредительному собранию, в котором соглашатели надеялись быть в большинстве и собирались также капитулировать перед империалистами, как они это делали в правительстве.
Съезд отказался провести декрет о 8-часовом рабочем дне. Церетели объяснял топтанье коалиции на месте трудностью согласования интересов различных слоев населения. Как будто хоть одно великое дело в истории совершалось путем «согласования интересов», а не путем победы прогрессивных интересов над реакционными!
Громан, советский экономист, внес под конец свою неизбежную резолюцию: о надвинувшейся экономической катастрофе и о необходимости государственного регулирования. Съезд принял эту ритуальную резолюцию, но только для того, чтобы все осталось по-старому.
«Гримма выслали, – писал Троцкий 7 июня, – съезд перешел к порядку дня. Но капиталистическая прибыль по-прежнему неприкосновенна для Скобелева и его коллег. Продовольственный кризис обостряется с каждым часом. В дипломатической области правительство получает удар за ударом. Наконец, столь истерически провозглашавшееся наступление готовится, по-видимому, вскоре обрушиться на народ чудовищной авантюрой».
«Мы терпеливы и готовы были бы еще спокойно наблюдать просвещенную деятельность министерства Львова – Терещенко – Церетели в течение ряда месяцев. Нам нужно время – для нашей подготовки. Но подземный крот роет слишком быстро. И при содействии „социалистических“ министров проблема власти может обрушиться на участников этого съезда гораздо скорее, чем мы все это предполагаем».
Стараясь прикрыться от масс более высоким авторитетом, вожди вовлекали съезд во все текущие конфликты, безжалостно компрометируя его в глазах петроградских рабочих и солдат. Наиболее громким эпизодом такого рода была история с дачей Дурново, старого царского сановника, который в качестве министра внутренних дел прославился разгромом революции 1905 года. Пустующая дача ненавистного бюрократа, к тому же нечистого на руку, была захвачена рабочими организациями Выборгской стороны, главным образом, из-за огромного сада, который стал излюбленным местом гулянья детей. Буржуазная печать изображала дачу как приют погромщиков и налетчиков, как Кронштадт Выборгской стороны. Никто не дал себе труда проверить, как обстоит дело в действительности. Правительство, тщательно обходившее все большие вопросы, со свежей страстью принялось за спасение дачи. От Исполнительного комитета потребовали санкции героических мероприятий, и Церетели, разумеется, не отказал. Прокурор отдал приказ выселить с дачи группу анархистов в 24 часа. Узнав о подготовляющихся военных действиях, рабочие забили тревогу. Анархисты, с своей стороны, угрожали вооруженным отпором. 28 заводов объявили стачку протеста. Исполком выпустил воззвание, обличавшее выборгских рабочих как помощников контрреволюции. После такой подготовки представители юстиции и милиции проникли в львиную пещеру. Выяснилось, однако, что на даче, давшей приют ряду просветительных рабочих организаций, царит полный порядок. Пришлось отступить, и не без сраму. История эта имела, однако, дальнейшее развитие.
9 июня на съезде взорвалась бомба: в утренней «Правде» был напечатан призыв к демонстрации на завтрашний день. Чхеидзе, который умел пугаться и склонен был поэтому пугать других, заявил гробовым голосом: «Если съездом не будут приняты меры, завтрашний день будет роковым». Делегаты в тревоге подняли головы.
Мысль о том, чтобы свести петроградских рабочих и солдат на очную ставку со съездом, навязывалась всей обстановкой. Массы напирали на большевиков. Особенно бурлил гарнизон, опасавшийся, что в связи с наступлением его раздергают по частям и расшвыряют по фронтам. К этому присоединилось острое недовольство «Декларацией прав солдата», которая делала большой шаг назад по сравнению с «приказом № 1» и с фактически установившимся режимом в армии. Инициатива демонстрации исходила от Военной организации большевиков. Руководители ее утверждали, и вполне основательно, как показали события, что если партия не возьмет на себя руководство, то солдаты сами выйдут на улицу. Крутой перелом массовых настроений не поддавался, однако, учету на ходу, и это порождало известные колебания в среде самих большевиков. Володарский не был уверен, выйдут ли на улицу рабочие. Были опасения и насчет характера, какой примет демонстрация. Представители Военной организации утверждали, что солдаты, опасаясь нападения и расправы, без оружия не выступят. «Во что выльется эта демонстрация?» – спрашивал осторожный Томский и требовал дополнительного обсуждения. Сталин считал, что «брожение среди солдат – факт; среди рабочих такого определенного настроения нет», но находил все же, что необходимо дать правительству отпор. Калинин, всегда более склонный уклониться от боя, чем принять его, высказался решительно против демонстрации, ссылаясь на отсутствие яркого повода, особенно у рабочих: «Демонстрация будет только надуманная». 8 июня на совещании с представителями районов после ряда предварительных голосований 131 рука поднялась в конце концов за демонстрацию, против 6 при 22 воздержавшихся. Демонстрация была назначена на воскресенье, 10 июня.
Подготовительная работа велась до последнего момента втайне, чтобы не дать эсерам и меньшевикам возможности начать контрагитацию. Эта законная мера предосторожности была позже истолкована как доказательство военного заговора. К решению организовать демонстрацию присоединился Центральный совет фабрично-заводских комитетов. «Под давлением Троцкого против возражавшего Луначарского, – пишет Югов, – комитет межрайонцев решил присоединиться к демонстрации». Подготовка велась с кипучей энергией.
Манифестация должна была поднять знамя власти советов. Боевой лозунг гласил: «Долой десять министров-капиталистов». Это было наиболее простое выражение требования разрыва коалиции с буржуазией. Шествие должно было направляться к кадетскому корпусу, где помещался съезд. Этим подчеркивалось, что дело идет не о низвержении правительства, а о давлении на советских вождей.
Правда, на предварительных совещаниях большевиков раздавались и другие голоса. Так, Смилга, молодой тогда член Центрального Комитета, предлагал «не отказываться от захвата почты, телеграфа и арсенала, если события развернутся до столкновения». Другой из участников совещания, член Петроградского комитета Лацис, записал в своем дневнике по поводу отклонения предложения Смилги: «Я с этим примириться не могу… сговорюсь с товарищем Семашко и Рахья, чтобы в случае необходимости быть во всеоружии и захватить вокзалы, арсеналы, банки, почту и телеграф, опираясь на пулеметный полк». Семашко – офицер пулеметного полка, Рахья – рабочий, один из боевых большевиков.