История шпионажа
Шрифт:
Газета «Нью-Йорк таймс» не могла решить, что ей делать с этим слухом. Ее обозреватели разделились на два лагеря. Джеймс Рестон писал в репортаже из Вашингтона, что ЦРУ «оказалось вовлеченным в весьма щекотливые отношения с людьми, которые начали восстание». На той же странице, но в другой день, был опубликован репортаж С. Л. Сульцбергера, называвшийся «Время опровергнуть грязные слухи». Ниже приведен фрагмент этого материала.
«Ни один американец не встречался с лидерами повстанцев. Генерал Смит, военный атташе во Франции, был в Алжире в обычной деловой поездке. После начала мятежа он скрылся на территории Сахары. Мятежников не видели и представители консульств США. Был всего один косвенный контакт, когда руководитель швейцарского дипломатического корпуса потребовал предоставить ему свободу передвижений.
Ни
Это утверждение не подвергалось сомнению даже во французском правительстве. Всего один раз ЦРУ не заняло ничьей стороны и успешно занималось разведывательной деятельностью. Но слухи часто запоминаются, что и подтвердилось уже спустя два месяца после мятежа. Фред Кук, написавший в газете «Нэйшнл» статью о ЦРУ, говорил, что «высшее французское руководство уже закрыло алжирский инцидент, но забыло при этом оправдать ЦРУ. Именно это оставляет неприятный привкус, от которого очень трудно избавиться».
Последний пункт, по которому ЦРУ подвергается критике, основан на постоянной поддержке агентством реакционных режимов. Уолтер Липпман доказывал, что поддержка ЦРУ правых сил в развивающихся странах не только не помогает Западу победить в холодной войне, а, наоборот, вынуждает его занять оборону. Он писал:
«Я бы отважился поспорить, что причина, по которой мы во многих странах только обороняемся, заключается в том, что около десяти лет мы делали именно то, чего от нас ожидал Хрущев. Мы использовали деньги, оружие для укрепления национальных правительств, которые, во имя борьбы с коммунизмом, противостоят всем важным переменам в жизни общества. Это именно то, что провозглашают идеи Хрущева — коммунизм должен быть единственной альтернативой существующему порядку, которому присущи бедность с одной стороны и привилегии высшего класса — с другой».
Журнал «Нью-Йоркер» отмечал постоянство, с которым разведка делала ставки не на тех людей, начиная с меньшевиков в России в 1919 году и заканчивая сторонниками Батисты на Кубе в 1961-ом. В 1919 году этот журнал писал: «После переговоров с надежными источниками разведывательные службы были уверены, что русские мужики понесут дары возвращающимся господам, которых они до этого изгнали из страны».
Во время Второй мировой войны традиция была продолжена, когда УСС в роли освободителя Франции видело генерала Анри Жиро, а не генерала де Голля. В итоге «Нью-Йоркер» пришел к выводу, что все эти годы американской разведкой управляет некий «старик в склепе», скрывающийся в укромном месте. После кубинских событий журнал писал: «Раньше говорили, что не нужны враги, если твой друг венгр, но вполне возможно, что теперь сеньор Кастро решит, что ему не нужны друзья, потому что враг у него — ЦРУ».
Все изъяны ЦРУ становятся явными из-за того, что управление работает в открытом обществе. Оно заходит так далеко в своей готовности встретить советскую угрозу, что к нему приклеили ярлык «невидимого правительства», действующего без народного мандата и без какого-либо контроля. Советская разведка, с другой стороны, никогда не подвергается общественной критике за провалы и издержки, и даже если к офицерам спецслужб применяются репрессии, секретные организации вновь набирают силу. Советская разведка действует в сердце системы, в которой секретность — воздух, которым ты дышишь, а заговор — земля, по которой ты ходишь. Советские разведывательные службы нельзя критиковать за то, что они заходят слишком далеко, так же как и коммунистическую партию нельзя критиковать за то, что она единственная в стране. Традиции советских спецслужб и разведки зародились еще во времена царей, а разведка США — дитя холодной войны.
2. Взгляд назад
В настоящее время Соединенные Штаты и Советский Союз считают могущественные разведывательные организации жизненно важными для национальной безопасности. В России тайные службы и разведка процветали веками, и именно на них основано выживание советского режима. Хрущеву так же нужен Комитет государственной безопасности, как российским монархам
Один из самых необычных результатов холодной войны заключается в том, что две системы, противопоставленные друг другу временем, в итоге стали практически родственными.
Советская система считает шпионаж, подрывную деятельность и заговор неотъемлемой частью руководства страной, а скрытность и жестокость необходимыми методами работы. Американская система характерна неприятием шпионажа и секретности, а также осуждением того, что некоторые меры, принимаемые правительством, несут на себе отпечаток аморальности. Сталин, однако, считал абсолютно нормальным сказать на XVIII съезде партии буквально следующее: «Сейчас наши карательные органы и разведка занимаются исключительно внешними врагами». И после этого он похвастал тем, что советские агенты действовали настолько эффективно, что любая военная победа зависела только от «нескольких шпионов, внедрившихся в командование армии и имеющих доступ к оперативным документам».
Всего за одиннадцать лет до такого откровенного признания Государственный секретарь Генри Л. Стимсон узнал к своему ужасу, что в его ведомстве было криптографическое бюро. Он приказал закрыть бюро, уволил его основателя и руководителя Герберта О. Ярдли и, как говорят, сказал, что «джентльмены чужих писем не читают».
Мистер Стимсон скорее всего не знал, а может, и не хотел знать, что спецслужбы России всегда считали чтение чужой корреспонденции обычным явлением. А. Т. Васильев, бывший главой царской охранки в начале двадцатого века, в своих мемуарах подчеркивал следующее: «Благодаря этой цензуре Россия спасла себя от множества ограблений, убийств и терроризма. Преимущества подобной системы достаточно очевидны, в то время как о недостатках можно вообще не упоминать. Добропорядочному гражданину не нужно опасаться цензуры, потому что частная информация обычно игнорируется читающими».
Такая «защита» могла появиться только в той стране, в которой руководители, опирающиеся на полицейские силы, не допускали даже возможности говорить о правах личности; в стране, настолько пропитанной духом секретности, что если бы сотрудники МВД арестовали человека среди белого дня на улице Горького, то этому никто бы не удивился.
Человек, в честь которого названа эта улица, с горечью признавал, что жестокость — национальная черта русских. Но даже жестокость может быть институтом власти. Петр Великий, объединивший Россию и сделавший очень много для того, чтобы она была похожа на западные государства, перенял у Пруссии особый метод наказания преступников — колесование. В дальнейшем страна отказалась от подобного варварства. Напоминанием о жестоких, давно минувших веках служит один из залов в Музее революции. На выставке, которой гордятся так же, как и лондонским Тауэром, представлены кнуты, булавы, плетки с гвоздями, целая коллекция оков разных моделей и размеров и прочих инструментов, служивших для вырывания ногтей и т. д.
Однако те, кого недавно освободили из советских тюрем, могут показать, что пыточные инструменты не используются не потому, что их запретили, а потому, что методы стали изощреннее. Эрика Глейзер Уоллок, проведшая пять лет (с 1950 по 1955 год) в советских тюрьмах и лагерях, так описала обращение с заключенными:
«Один из главных методов — не дать человеку спать. Меня могли вызвать на допрос в 11 часов вечера и не отпускать вплоть до четырех-пяти утра… Мне приходилось стоять часами только из-за того, что я сказала что-нибудь, что им не понравилось… в дневное время мои охранники делали все, чтобы я не спала. Если я засыпала, они заставляли меня ходить по камере. Я ходила до тех пор, пока у меня не слипались глаза, тогда я просто садилась, меня снова поднимали, и так проходил день. Я не могла умыться. В той тюрьме я провела около двух недель, и мне ни разу не разрешили помыться, хотя я была ужасно грязной. Меня посадили в специальный карцер на шестнадцать дней, предварительно раздев и оставив только мужское нижнее белье. Камера просматривалась со всех сторон, я лежала на каменном полу, руки были скованы наручниками за спиной. Меня кормили раз в четыре дня, и там было очень холодно».