История советской литературы. Воспоминания современника
Шрифт:
Узнав в Мосгорсправке адрес Немировича-Данченко, я отправился к нему на дом. По пути купил конверт, сунул туда письмо и написал адрес «Народному артисту Советского Союза…»
И вот он перед дверью квартиры Владимира Ивановича.
Позвонил.
Дверь приоткрылась и, видимо, жена артиста на приветствие посетителя сухо сказала:
— Владимир Иванович отдыхает.
— Тогда передайте ему письмо, — попросил Поляков… Минуты три он ждал ответа. Вдруг дверь резко приоткрылась, жена бросила в щель конверт со словами:
— Владимир Иванович вас не знает и не желает знать…
Ничего
— Вы не можете себе представить, что я пережил в этот момент, признался Владимир Соломонович. — И все мои переживания вылились в безудержный смех. Потом спохватился: а вдруг я еще раз встречусь с Владимиром Ивановичем?! Надо же объяснить, что произошло. Я вырвал еще один лист из блокнота и написал, что случилась путаница: в конверт по рассеянности вложил записку другу-режиссеру Юрскому.
Тут же вложил в конверт письмо, предназначаемое уважаемому Владимиру Ивановичу. Вновь вызвал звонком жену, попросил передать в очередной раз письмо адресату и стал ждать…
И что же вы думаете?
Дверь отворилась и в ней стоял улыбающийся Владимир Иванович, произносящий:
— Проходите, дорогой мой!
А дальше был чай с клубничным вареньем, был вручен пропуск на два лица в МХАТ на премьеру. И были долгие шестьдесят минут, что я провел в обществе этого удивительного человека с великолепным чувством юмора. И потому я понял, почему все так и случилось, как случилось: впервые в жизни Немировича-Данченко назвали «старым чертом», но оказалось, что это была всего лишь досадная ошибка!..
176
Александр Михайлович Герасимов, известный своими картинами «Ленин на трибуне», «И.В.Сталин и К.Е.Ворошилов в Кремле», портрет О.В.Лепешинской и др. вспоминал, как будучи учеником Училища живописи оказался в гостях у Владимира Алексеевича Гиляровского. В Столешниковом переулке.
Ему было приятно, что в этой гостеприимной квартире «короля репортажей» бывали такие великие люди, как Лев Толстой, Антон Павлович Чехов, Глеб Иванович Успенский, Федор Иванович Шаляпин. И вот он тоже. Юношеское тщеславие от такого приобщения к знаменитостям трепетало в груди Александра Михайловича.
Он тихо продвигался по коридору и разглядывал вывешенные на стенах этюды, картины. Обнаружил несколько совершенно слабых работ.
И тут услышал голос Гиляровского, открывшего дверь кабинета:
— Смотришь?
На вопрос хозяина ответил вопросом:
— Кто же это, Владимир Алексеевич, дарит вам?
— Никто. Сам покупаю.
— Сами?!.. А зачем? Работы-то слабые.
— Садовая ты голова! — улыбнулся Гиляровский. — Хорошие-то всякий купит. А ты вот слабые купи.
Но Герасимов свое:
— А зачем они вам, слабые-то?
— А затем, что так денег дать вашему брату, художнику, нельзя. Обидится. А купить этюд — дело совершенно другое. И на хлеб есть, и дух поднят. Раз покупают, скажет он себе, значит, нравится, значит, умею я работать. Глядишь, больше стал трудиться, повеселел, и впрямь дело пошло лучше. Понял?!..
177
Писатель Георгий Николаевич Мунблит, написавший вместе с Евгением Петровым сценарии таких популярных в прошлом кинофильмов, как «Музыкальная история», «Антон Иванович сердится», вспоминал об одном из поэтических вечеров двадцатых годов, в котором ему довелось принимать участие. Вечер проходил в Большом зале консерватории.
И вот в самом начале вечера произошел какой-то сбой в отношении с публикой. Она стала агрессивно вести себя при объявлении каждого из выступающих. И не ведомо, чем бы закончилось это «великое противостояние», если бы не нашелся человек, которому удалось утихомирить разбушевавшийся зал.
Им оказался известный теоретик стиха, автор книги «Как писать стихи» Георгий Шенгели, который тоже нередко выступал с чтением собственных сочинений.
— Так вот он, — рассказывал Георгий Николаевич, — выйдя на эстраду, поднял руку, прося тишины и внимания. Но не тут-то было. В ответ послышался дружный гогот, хлопанье, топанье и чуть ли не улюлюканье.
А поскольку первым прогнали со сцены ведущего, то в зале не знали, кто перед ними просил слова. И тут какой-то юнец, перегнувшись через барьер амфитеатра, фальцетом крикнул: «Фамилию!», требуя тем самым выступающего назвать себя.
Этот клич понравился публике и из ее рядов послышались крики:
«Фамилию! Фамилию!»
Георгий Шенгели вновь поднял руку, потом вторую.
Зал неистовствовал в реве, шуме, смехе. И тогда, дождавшись краткого перерыва в этом гвалте, Шенгели зычным голосом гаркнул:
— Бетховен!
Публика оцепенела.
И в мгновенной, еще зыбкой тишине Шенгели начал читать свое произведение громким поставленным голосом. Это было длинное и далеко не совершенное стихотворение о Бетховене. Слушать его было бы трудно и в идеальных условиях. Но тут все шло по-другому. Когда публика опомнилась, было уже поздно.
Так вопреки всем законам, божеским и человеческим, Шенгели дочитал свое творение до конца, никто не прервал его ни возгласом, ни хлопком…
178
Рассказывают про один из вечеров Владимира Маяковского.
Оглядев собравшихся, поэт сказал:
— Вас пришло сюда много потому, что вы решили, что 150 000 000 это рубли. Нет, это не рубли. Я эту вещь отдал в Государственное издательство. А потом стал требовать назад. И все стали говорить, что Маяковский требует сто пятьдесят миллионов…
И еще «дело о миллионах».
Рассказывают, что хозяин дома, у которого наш великий баснописец Иван Андреевич Крылов нанимал квартиру, составил контракт о найме и принес его на подпись к квартиросъемщику. В контракте, между прочим, было написано, чтоб он, Крылов, был осторожен с огнем, а то, не дай Бог, если дом сгорит по его неосторожности, то он обязан тот час выплатить стоимость дома, оцениваемого в 60 000 ассигнациями.