История сыска в России, кн.1
Шрифт:
Сведения о том, что Азеф – секретный агент, просочились в эсеровскую партию. Случилось это, по всей видимости, все из-за того же чиновника политической полиции Л. Меньшиков а, которого Рачковский за дружбу с Зубатовым отправил в отставку.
И вот в купе поезда, отошедшего от кёльнского вокзала, вошёл В. Бурцев – редактор исторического журнала «Былое». В купе сидел бывший директор Департамента полиции Лопухин.
– Позвольте мне, – обратился к нему Бурцев, – рассказать вам все, что я знаю об агенте-провокаторе, о его деятельности как среди революционеров, так и среди охранников. Я приведу доказательства его двойной роли… Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окончательно разоблачён мною…
Лопухин внимательно выслушал Бурцева. Дочь Лопухина на днях была похищена в Лондоне, и Бурцев предложил возвратить её в обмен на имя агента. Лопухин назвал Азефа.
Бурцев написал обращение ко всем членам партии эсеров и разослал его. Решено было организовать революционный суд, но судить не Азефа, а Бурцева – за клевету.
«Надо принять меры и усмирить Бурцева, который направо и налево распространяет слух, что Азеф провокатор!» – восклицал член ЦК Натансон.
Но Бурцев убедил явиться в суд Лопухина. Тут уж крыть было нечем.
Азеф бросился к Герасимову: тот дал ему несколько паспортов, и провокатор скрылся. Бросив без средств семью, он отправился с любовницей путешествовать: Италия, Греция, Египет, Швеция… Часто меняли паспорта, опасались нежелательных встреч. Наконец Азеф под видом немецкого купца осел в Берлине и занялся биржевой игрой. Значительную часть своих денег он держал в русских ценных бумагах, и с началом войны 1914 года и запрещением котировать эти документы на берлинской бирже потерял почти все. На остаток он открыл модную корсетную мастерскую. Сохранились его письменные указания выпускать корсеты малых размеров, ибо в войну из-за недостатка питания женщины будут худеть.
Туповатая немецкая полиция, толком не разобравшись, арестовала Азефа как анархиста. Ему грозил лагерь гражданских пленных. Азеф умолял, чтобы его не помещали в русский лагерь. В тюрьме он пробыл два с половиной года и был освобождён в 1917-м на основании соглашения по обмену гражданскими пленными. У Азефа обострилась болезнь почек, и в апреле 1918-го он умер. Его имя стало нарицательным в русской истории.
Лопухин же за разглашение служебной тайны особым
Максим Горький даже хотел написать роман «Провокатор» – об Азефе. Он отвечал Екатерине Пешковой, написавшей ему об этой истории: «Письмо твоё – точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба охватила – невыразимо словами… впечатление оглушающее. Что же делать с такими людьми? Ведь они гаже палачей».
«Товарищи! Партии грозит погром. Её предают два серьёзных шпиона. Один из них бывший ссыльный, некий Татаров, весной лишь вернулся, кажется, из Иркутска, втёрся в полное доверие к Тютчеву, провалил дело Иваницкой, Барыкова; указал кроме того Фрейфельда, Николаева, Фейта, Старынковича, Лионовича, Сухомлина, много других, беглую каторжанку Акимову, за которой потом следили в Одессе, на Кавказе, в Нижнем, Москве, Питере (скоро, наверное, возьмут); другой шпион недавно прибыл из-за границы, какой-то инженер Азиев, еврей, называется и Валуйский; этот шпион выдал съезд, происходивший в Нижнем, покушение на тамошнего губернатора, Коноплянникову в Москве (мастерская), Веденяпина (привёз динамит) Ломова в Самаре (военный) нелегального Чередина в Киеве (укрывается у Ракитниковых в Саратове)… Много жертв намечено предателями, Вы их обоих должны знать. Поэтому обращаемся к вам. Как честный человек и революционер, исполните (но пунктуально, надо помнить, что не все шпионы известны и что многого мы ещё не знаем) следующее: письмо это немедленно уничтожьте, не делайте из него копии и выписок. О получении его никому не говорите, а усвойте основательно содержание его и посвятите в эту тайну, придумав объяснение того, как её узнали, только: или Брешковскую или Потапова (доктор в Москве) или Майнова (там же) или Прибызева, если он уедет из Питера, где около его трутся тоже какие-то шпионы. Переговорите с кем-нибудь из них лично (письменных сношений по этому делу не должно быть совсем), пусть тот действует уж от себя, не называя вас и не говоря, что сведения эти получены из Питера. Надо, не разглашая секрета, поспешить распорядиться. Все, о ком знают предатели, пусть будут настороже, а также и те, кто с ними близки по делу. Нелегальные должны постараться избавиться от слежки и не показываться в места, где они раньше бывали. Технику следует переменить сейчас же, поручив её новым людям».
Письмо это полно ошибок и вольных искажений имён. Автор, Л. Меньшиков, надеялся таким образом внушить мысль, что тайна исходила от какого-нибудь мелкого служащего, чтоб отвлечь внимание от настоящего источника, в случае, если бы полиция пронюхала об этом доносе.
"Из источника компетентного нам сообщили следующее: в августе 1905 года один из виднейших членов партии эсеров состоял в сношениях с Департаментом полиции, получая от департамента определённое жалование. Лицо это – то самое, которое приезжало в Саратов для участия в бывших здесь совещаниях некоторых крупных партийных работников.
О том, что эти совещания должны состояться в Саратове, местное охранное отделение знало заблаговременно и даже получило сообщение, что на совещаниях должен был обсуждаться вопрос об организации крестьянских дружин и братств. Имена участников также были охранному отделению известны, а потому за всеми участниками совещания была учреждена слежка. Последнею руководил, ввиду особо важного значения, которое приписывалось охранкой совещаниям, специально командированный департаментом ветеран-сыщик старший советник Медников. Этот субъект, хотя и достиг высокого чина, однако, остался во всех своих привычках филёром и свободное время проводил не с офицерами, а со старшим агентом местной охраны и с письмоводителем. Им-то Медников и сообщил, что среди приехавших в Саратов на съезд социалистов-революционеров находится лицо, состоящее у Департамента полиции на жаловании – получает 600 рублей в месяц. Охранники сильно заинтересовались получателем такого большого жалования и ходили смотреть его в сад Очкина (увеселительное место). Он казался очень солидным человеком, прекрасно одетым, с видом богатого коммерсанта, или вообще человека больших средств.
Стоял он в Северной гостинице (угол Московской и Александровской) и был прописан под именем Сергея Мелитоновича (фамилия была нам источником сообщена, но мы её, к сожалению, забыли).
Сергей Мелитонович, как лицо «дающее сведения», был окружён особым надзором для контроля правильности его показаний: в Саратове его провожали из Нижнею через Москву два особых агента, звавших его в своих дневниках кличкой Филипповский.
Предполагался арест участников совещания или нет, неизвестно; но только участники были предупреждены, что за ними следят, и они тотчас же разъехались. Выехал из Саратова и Филипповский (назовём и мы его этой кличкой). Выехал он по железной дороге 19 августа, в 5 часов дня. Охрана не знала об отъезде революционеров и продолжала следить. 21 августа ночью (11 часов) в охрану была прислана из департамента телеграмма с приказом прекратить наблюдение за съездом. Телеграмма указывала, что участники съезда предупреждены были писарями охранного отделения, такого рода уведомление могло быть сделано только на основании сведений, полученных от кого-либо из участников съезда, и заставило предполагать, что сведения эти дал департаменту Филипповский, уехавший из Саратова в 5 часов или б часов вечера 19 августа и успевший доехать до Петербурга к ночи 21-го.
Незадолго до открытия I Думы, т. е. в апреле 1906 г., в Саратов возвратился из Петербурга начальник Саратовского охранного отделения Феодоров (убитый позднее при взрыве на Аптекарском о-ве) и рассказывал, что в момент его отъезда из Петербурга тамошнюю «охранку» опечаливал прискорбный факт: благодаря антагонизму между агентами Департамента полиции и агентами с-петербургской охраны был арестован Филипповский, имевший, по словам Феодорова, значение не меньшее, чем некогда Дегаев. Филипповский участвовал вместе с другими террористами в слежке, организованной революционерами за высокопоставленными лицами. Агенты с-петербургской охраны получили распоряжение арестовать террористов, занятых слежкой, и хотя они отлично знали, что Филипповский не подлежит аресту, но в пику агентам департамента прикинулись незнающими об этом и арестовали Филипповского, ухитрившись при этом привлечь к участию в аресте и наружную полицию. Последнее было сделано, чтоб затруднить освобождение Филипповского, так как раз в его аресте участвует наружная полиция, т. е. ведомство, посторон-нееохране, вообще лишние люди, то уж трудно покончить дело келейно, не обнаружив истинной роли Филипповского. Когда Феодоров выезжал из Петербурга, то ещё не был придуман способ выпустить Филипповского, не возбудив у революционеров подозрений, Феодоров сообщил при этом, что в этот раз едва не был арестован хорошо известный филёрам X, также участвовавший в слежке, переодетый извозчиком. Он и ещё одно лицо успели скрыться".
"Дорогой мой!
Спасибо тебе за твоё письмо. Оно дышит теплотою и любовью. Спасибо, дорогой мой…
Переходя к делу, скажу, что теперь уж, вероятно, поздно отказываться от суда над Бурцевым. Я сегодня получил от В. письмо (получил его с опозданием на два дня, так как оно было заказное, а для получения заказного надо было визировать паспорт, иначе не выдавали), где он писал, что суд сегодня, в субботу, начнётся и просил телеграфировать, согласен ли я на то, чтобы ты был третьим представителем от ЦК Я сегодня же телеграфировал тебе и *** о своём желании этого.
Но если бы ещё и можно было бы похерить суд над Бурцевым, то я скорее был бы против этого, чем за, но, конечно, не имел бы ничего, если бы вы там так решили это дело. Некоторые неудобства суда имеются. Я многое, указанное в твоём письме, разделяю, но не все. Мне кажется, дорогой мой, ты слишком преувеличиваешь то впечатление, которое может получиться от того, что выложит Бурцев. Конечно, ты делаешь предположение, что моя биография судьям неизвестна и что Бакаю можно верить… Это предположение, на мой взгляд, лишнее: моя биография может стать известна судьям, а насколько можно верить Бакаю, то, может быть, и его биография (которая, по-моему, должна была бы быть несколько полнее, чем это приводится Бурцевым в «Былом», что Бакай служил в полиции случайно и ему была эта служба противна, но по инерции служил и дослуживался) не так уж расположит к особенному доверию.
Ты не сердись, я сейчас говорю о моей биографии рядом с биографией Бакая. Я понимаю, что это недостойно меня и нас всех. Но, очевидно, может создаться такое положение. Но я даже становлюсь на точку зрения этого предположения, т. е. меня не знают, а Бакай, который указал провокатора среди партии эсеров, заслуживает доверия. И вот и при этих условиях, мне кажется, то, что выложит Бурцев, не может произвесть впечатления, ну, скажем, в его, Бурцева, пользу.
Я, конечно, не знаю всего, что имеет Бурцев сказать. Знаю только то, что сообщил мне ты при нашем свидании. И вот это, по-моему, не выдерживает никакой критики. Постараюсь доказать.
Может, я субъективен, но, во всяком случае, несознательно, ибо стараюсь быть объективен, насколько только возможно. Основа – письмо (от) августа 1905 г. о Татарове и обо мне. Бакай передаёт со слов, кажется, Петерсона, что это письмо написал Кременецкий, желая насолить какому-то начальству или Рачковскому, и получил за сие действие наказание – перевели из Питера, где он был начальником охраны, в Сибирь – начальником же охраны. Всякий объективно думающий человек не поверит этому: такому лёгкому наказанию не может подвергнуться лицо, совершившее такое преступление. Выдача таких двух птиц, как в том письме, – и за это вместо Питера – Томск – и тоже начальником охраны. Все равно, если бы Татарову дали бы работу вместо Питера в другой области. Но для правдоподобия придумывается, что тогда была конституция и они растерялись. Рачковский-то! Да и притом, ведь письмо появилось в августе, а конституция – в октябре. Что же эти два месяца-то? Да и притом, как могли узнать, что Кременецкий писал: что сам он рассказал своему начальству?
Тут, мне кажется, нам бы следовало установить не только со слов Бурцева или Бакая факт, действительно ли происходил перевод Кременецкого из Питера в Сибирь, а если происходил, то когда именно. Может, окажется, что Кременецкий сидит в Сибири раньше появления этого письма, или перевели его гораздо позже, тогда вовсе нельзя и говорить о растерянности октябрьских дней. Это было бы важно установить. Может, это бы повлияло на самого Бурцева. Он увидел бы, что его дурачат, мягко выражаясь. Но как это сделать? Может, это и нетрудно; ведь известно публике, когда появляются новые начальники охраны, – хотя, черт его знает, может, это и нелегко.
Это письмо для меня загадка. Между прочим, кроме Кременецкого, другой охранник в Одессе тоже говорил, что он – автор этого письма. Если ты помнишь, это было в конце 1906 г., из Одессы приехал в ЦК от…, к которому ходил один охранник, указывая на меня, что, мол, он писал это письмо и что, мол, с одним покончил, а другого не трогают. Если всему верить, то ведь два охранника писали одно и то же письмо и оба охранника спасают партию от меня. Я не думаю, что я путаю об одесском охраннике, мне это рассказал N тогда, т. е. два года назад.
Если даже и допустить, что Бакай не врёт, а честно действует, то ведь он все это слышал от Петерсона, а Петер-сон от Рачковского или Гуровича,
В истории провокаторства, говорит Бурцев, не было случая, чтобы для компрометации члена партии выдавали настоящего провокатора. Я истории не знаю – он знает. Ну, а было ли в истории полиции, чтобы начальник охраны выдавал для населения начальству важных провокаторов? Можно сказать, когда выгодно, «это бывает», а ведь на самом-то деле этого до сих пор не было. А в истории провокаторства разве было, чтобы из провокатора получился сотрудник «Былого», а ведь теперь есть
Итак, основа всего – письмо; неужели рассказы о нем не могут на кого-либо подействовать, чтобы думать, что Бурцев имел какое-либо нравственное право так уверенно распространяться обо мне, и не нужно знать мою биографию для того, чтобы сказать Бурцеву: этого мало, а если знать и биографию, то можно и в физиономию Бурцеву плюнуть.
Что же с Бурцевым, когда он узнает от тебя биографию? Он от своей мысли не отказывается, а ещё укрепляется и очень просто рассуждает. Плеве – это дело с его согласия… Рачковского. Рачковский был Плеве устранён от дел. Рачковский не у дел. Рачковский зол на Плеве. Рачковский и придумал: создавайте Б. О. («Боевая организация». – П. К) Убейте Плеве! Я – друг Рачковского, не могу же не убить его врага, Плеве. И вот создалась Б. О. Просто?
Но отчего историку не приходит в голову такой мысли. Ведь Рачковский не у дел. Департамент и охрана в Питере существуют (они, конечно, не знают о плане Рачковского и моем), но ведь все-таки они могут проследить работу Б. О. и арестовать и, конечно, меня, работающего на Плеве. И что же я, продажный человек (такой, конечно, и в глазах Рачковского), пойду спокойно на виселицу за идею дружбы Рачковского и не скажу совсем, что, помилуйте, да ведь я действовал по приказанию Рачковского – начальства своего? И что Рачковского ведь тоже наделили бы муравьевским галстуком? И что же, Рачковский готов и на виселицу, как член Б. О. или главный её вдохновитель? Или Рачковский мог думать, что его за это переведут на службу только в Сибирь, или что я его (не) выдам и уж сам пойду на виселицу из дружбы к нему, а о нем ни гуту? Или Рачковский думал, он отвернётся, скажет, что он тут ни при чем, что я, мол, сам это затеял; а я, мол, хотя и продажный, но все-таки дурак дураком, буду рисковать своей жизнью из-за Рачковского, который, между прочим, и не у дел, и, если попадусь и не сумею доказать, что я действовал с Рачковским.
Противно все это писать, но вместе с тем меня и смех разбирает. Уж больно смешон Бурцев, построив эту гипотезу, да ещё с ссылкой на историю. Мол, в истории это уж и было. Судейкин хотел убить Толстого. Но ведь только хотел, ведь знаем только разговор с Дегаевым (и то, где его историческая неопровержимость?) А почему Судейкин не сделал? Может быть, оттого, что Судейкин побоялся виселицы, чего не побоялся, по Бурцеву, Рачков-ский, а ведь Судейкину-то легче было сделать. Ведь он при делах и все дела были в его руках, тогда он царил, он был в смысле выслеживания революционных организаций и вне конкуренции, и вне контроля, кажется. А Рачковский не у дел. Однако он организации боевой не создал.
А вот историк Бурцев ссылается на историю 15 июля. Ты как-то сказал, что Бурцев единственный историк революции и провокации. Да, единственный. И вот это может действовать. Мне кажется, бояться нечего. К счастью, он единственный историк, а заседать будут не историки.
А если немного посмотреть на до 15/VII и после 15/VII?
1) До.
Б. О. началась, конечно, не Рачковским, а Гершуни. О Сипягине я узнал только через несколько дней после акта, что это дело Гершуни. Вскоре приехал Герщуни ко мне, и мы сговаривались о совместной работе с ним в данном направлении. План начать кампанию против Плеве уже был тогда. В апреле, мае 1902 года одновременно был план и на Оболенского. Я тогда уезжал в июне и июле 1902 года в Питер, а Гершуни – на юг России, где имел в виду Оболенского.
Не хочу распространяться, скажу только, что, кроме Сипягинского дела, я был причастен и ко всем другим, т. е. Оболенского, и ещё ближе, уже к Уфе, куда я людей посылал. Во всяком случае, надо считать и эти дела (кроме Сипягинского) за благословение начальства. А известно, что тогда ещё цареубийство на очереди не стояло, кроме, конечно, как у Бурцева, а потому договор с начальством тоже не приходилось заключать– начальство, мел, разрешает всех убивать, кроме царя и Столыпина.
2) А что касается (времени) после 15 июля, то ты ведь знаешь. Скажу только о Сергее. Пег, раньше вот ещё что. Ну, совершается 15 июля. Плеве нет. Рачковский рад, враг его убит. Он не получает муравьевского галстуха. Знает он состав организации досконально, и по каким паспортам (кто) живёт, знает, что она разделилась на 3 части – в Москве, в Питере и в Киеве. Знает, что ты в Москве, словом, знает все, что ты и я, в результате – убивают Сергея. Бурцев говорит: не успели арестовать, дали по оплошности убить. То есть знали в течение 3-х или больше месяцев, по какому паспорту ты живёшь, по каким паспортам все уехали из Парижа, когда проезжали границу с динамитом, по какому делу живут в Москве, об извозчиках знали, словом, все, все в течение 3-х месяцев, и дают убить Сергея. Не успевают и после убийства тоже никого не берут и не устанавливают долго Ивана Платоновича, дают всем разъехаться – ты, кажется, с паспортом, по которому жил (хорошо не помню), Дора разъезжает и возится ещё долго. Хорош Рачковский. Отчего бы партии не иметь Рачковских таких. Не скверно вовсе?
Бурцев знает все из истории! Предупреждали, не успели только взять, дали убить. Что делать, медленно движется охранка. Если она будет знать все с самого начала работы организации и паспорта, по которым живут организаторы, она все-таки прозевает все и убить даст и разъехаться даст всем. В истории Бурцева может и это бывает?
Теперь о варшавском посещении. Рассказ Бакая следующий. Из Питера сообщают ему, как охраннику, – едет, мол, важный провокатор Раскин, он посетит такое-то лицо, снимите слежку у этого лица, дабы филёры не видели этого важного провокатора Раскина. Бурцев установил, что у этого лица был я. Мне безразлично, как он это установил и можно ли это установить вообще. Факт тот, что я единственный раз за свою деятельность был по делу в Варшаве и посетил одно лицо. Фамилию этого лица совершенно сейчас не помню. Но помню, что это было… Был я по поручению Михаила Рафаиловича Гоца. По делу, насколько припоминаю, транспорта. Черт его знает, совсем не помню сейчас. Этот господин каким-то способом мог перевозить литературу. А Михаилу (Гоцу) об этом передавал… и кажется, я и являлся от N. Но этот господин мне сказал, что он ничего не знает и не ведает, – выпучил глаза только. Я и решил, что тут N наплёл, и уехал. Господин этот, варшавским филёрам неизвестный, мог совершенно проскользнуть мимо них. И что за нелепость, департаменту делать распоряжение о снятии филёров, дабы они не видели меня, провокатора Да потом, неужели всякий раз, когда провокаторы куда-нибудь ходят, то снимаются филёры. И здорово бы им приходилось со мной возиться, так как раньше я очень много посещал, и, вернее, из любопытства все филёры уже хотели бы взглянуть на этого знаменитого Раскина Но это относится к истории. Мы тут ничего не понимаем. Но этот рассказ плохо согласуется с другим рассказом того же источника. Когда мы были в Нижнем, т. е. ты и я, то за нами следило по 6 человек, кажется, дабы нас не арестовали нижегородские шпионы. В одном городе нимаются филёры, дабы они Раскина не видели, а в другой посылаются филёры, да ещё по б на каждого, дабы они на Раскина смотрели! Кроме того, это предписание из Питера от Департамента полиции или охраны говори!, что Раскин имел дело не только с Рачковским, но и с департаментом или охранкой, так что и департамент благословлял организацию убийства Плеве. Я думаю, что каждый, более или менее не желающий из меня сделать во что бы то ни стало провокатора, не будет считать все это более или менее важным и стоящим внимания.
Не знаю, что имеет Бурцев. N. пишет, что Буоцев припас какой-то ультра-сенсационный материал, который пока держит в тайне, рассчитывая поразить суд, но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть– «Купайся сам в грязи, но не пачкай других». Я думаю, что все, что он держит в тайне, не. лучшего достоинства. Кроме чжи и подделки, быть может. Потому, мне кажется, суд. может оыть, и сумеет: положить конец этой гоязной клевете, По крайней мере, если Бурцев и будет кричать, то он останется единственным маньяком. Я надеюсь, что авторитет известных лиц будет для остальных известным образом удерживающим моментом. Если суда не будет – разговоры не уменьшатся, а увеличатся, а почва для них имеется: ведь биографии моей многие не знают. Ты говоришь: делами надо отвечать, работой… Теперь мне представляется, что заявление твоё и N. все-таки не заставит молчать. Они слепые, будут говорить, а разве Вера Николаевна не работала с Дегаевым?
Конечно, мы унизились, идя в суд с Бурцевым. Это недостойно нас как организации. Но все приняло такие размеры, что приходится унизиться. Мне кажется, что молчать нельзя, – ты забываешь размеры огласки. Но если вы там найдёте возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это уже не поздно. Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести товарища, а потому я готов и отступиться от своего мнения, и отказаться от суда. Поговори с Я. Если хочешь, прочти ему и это письмо…
Прости, что написал тебе столь много и, вероятно, ты все это и сам знаешь и думал обо всем. Мне хотелось только не присутствовать во время этой процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьёт. Старайся, насколько возможно, меня избавить от этого. Пересылаю и письмо. Обнимаю и целую тебя крепко. Твой Иван. Пиши, только не заказным".
Неутомимый Гартинг
Не заглохли ещё последние отголоски азефской бури, как разыгрался новый скандал, вновь взбудораживший всю Европу. Снова Бурцев выступил обвинителем, и спешно опубликованная новая одиссея Ландезен-Гартинга заполнила прессу всего мира и возбудила лихорадочные толки в коридорах Palais-Bourbon, в министерских канцеляриях и среди русских эмигрантов. Переполошились тайные русские шпионы, которых особенно много было в Париже. Более тяжёлого удара не приходилось ещё испытать преемникам Рачковского. Французское правительство по требованию Жореса вынуждено было, наконец, серьёзно приняться за «тайны» русской тайной полиции и положить им конец.
Для того чтобы ясно понять ландезенскую одиссею, необходимо углубиться в историю русского революционного движения за четверть века до этого времени.
В 1887 году готовилось покушение на Александра III, руководимое Ульяновым, братом Владимира Ильича Ленина. Покушение не удалось; большинство участников было арестовано; Ульянов и товарищи – казнены. Избежавшие же ареста спаслись в Цюрихе, где образовали революционный кружок, посвятивший себя главным образом изучению взрывчатых веществ.
22 февраля 1889 года руководители кружка ДембО и Дембский, производя в окрестностях Цюриха опыты с изобретёнными Дембо бомбами, были ранены упавшим к ногам снарядом. У Дембо были оторваны ноги, Дембский же, хотя и раненый, добрался до города и послал несколько товарищей перенести в госпиталь Дембо. Последний прожил ещё несколько часов и перед смертью рассказал следователю, что он – русский революционер, занимавшийся изготовлением снарядов с целью политических убийств. Происшествие заставило швейцарские власти произвести расследование, в результате которого 19 человек, находившихся в ближайших сношениях с Дембо и Демб-ским, были высланы из Швейцарии. Кружок перебрался в Париж, где вновь сорганизовался и принялся опять за старое дело.
Одним из наиболее деятельных членов кружка был Авраам Геккельман, пользовавшийся большим доверием своих товарищей. Геккельман прибыл в Париж после цюрихских событий, где он играл какую-то тёмную роль. В кружке Геккельман познакомился с Бурцевым.
Между членами кружка шли толки о возвращении в Россию, так как находили неудобным злоупотреблять гостеприимством чужой страны и производить здесь опыты со взрывчатыми веществами.
Геккельман, принявший впоследствии имя Ландезена, по паспорту одного таинственно исчезнувшего прибалтийского немца, был прекрасно осведомлён о всех действиях кружка, но ни он, ни его товарищи не подозревали об одновременном существовании в Париже другого кружка, деятельно занимавшегося фабрикацией бомб. Этому кружку достались взрывчатые вещества, оставшиеся после ликвидации цюрихского кружка, и он усердно продолжал свои опасные опыты.