История веры и религиозных идей. Том 1. От каменного века до элевсинских мистерий
Шрифт:
В теперешней своей форме этот текст был наверняка составлен много веков спустя после описываемого в нем события. Но религиозная концепция, сквозящая в «избранничестве» Авраама, развивает верования и обряды, характерные для Ближнего Востока II тысячелетия. Библейский рассказ отличается от них личным обращением Бога к человеку и последствиями этого обращения. Не откликаясь ни на чей призыв, Бог сам является к человеку и предъявляет ему множество требований, сопровождая их невероятными обещаниями. Согласно преданию, Авраам повинуется Ему и в данный момент, и позже, когда Бог потребует от него принести Ему в жертву Исаака. Здесь мы сталкиваемся с новым типом религиозного опыта, с "авраамической верой" в том виде, в каком она будет пониматься после Моисея, и которая со временем должна будет стать специфическим религиозным опытом иудаизма и христианства.
Итак, Авраам покидает Ур Халдейский и прибывает в Харран, расположенный на северо-востоке Месопотамии. Позже он откочевывает к югу и временно обосновывается в Сихеме, а затем водит свои караваны между Палестиной и Египтом (13:1–3). История Авраама, перипетии судьбы его сына Исаака, его внука Иакова, а также Иосифа, составляют период, называемый временем патриархов. Научная критика долго рассматривала патриархов, как мифических персонажей.
В данном случае нам не особенно важно, разводили ли предки израильтян, 'Apiru, ослов или водили караваны с товарами, [386] или пасли овец, постепенно переходя к оседлому образу жизни. [387] Достаточно вспомнить, что существует известное число аналогий между обычаями патриархов и социально-юридическими институтами всего Ближнего Востока. Равным образом можно полагать, что многочисленные мифологические традиции Месопотамии были усвоены патриархами во время их пребывания в этом регионе. Что же касается религии патриархов, то она характеризуется культом "Бога отца". [388] К нему обращаются как к "Богу моего (твоего) его отца" (31:5 и т. д.). Другие формулы включают в себя имя собственное, иногда предшествующее слову «отец»: "Бог Авраама" (31:5), "Бог отца твоего Авраама" (26:24), "Бог Исаака" (28:13) или "бог Авраама, Исаака, Иакова" (32:24). Эти формулы имеют параллели на всем Древнем Востоке. [389]
386
Таково мнение Олбрайта, высказанное им в ряде работ; см.: Yahveh and the Gods of Canaan, pp. 62–64, passim.
387
Этот тезис поддерживает, в частности, Р. де Во в своей Histoire ancienne d'Isra"el, I, pp. 220–222.
388
Первым внимание на эту специфическую черту обратил Альбрехт Альт; см.: Der Gott der Vater, 1929.
389
В XIX в. до н. э. каппадокийские ассирийцы призывали в свидетели "бога моего отца" (или твоего/его отца). См. источники, цитируемые в: Ringgren. La Religion d'Isra"el, p. 32; Fohrer. Hystory of Israelite Religion, p. 37; R. de Vaux. Histoire ancienne d'Isra"el, I, p. 257–58. Более детальную интерпретацию ср.: Cross. Canaanite Myht and Hebrew Epic, p. 12 sq.
"Бог отца" был первоначально богом ближайшего предка, которого признавали его сыновья. Явившись предку, он установил с ним своеобразную родственную связь. Это бог кочевников, связанный не с каким-то определенным святилищем, а с группой людей, которых он сопровождает и оберегает. Он "открывается своим приверженцам посредством обетов". [390] Другие его имена, быть может, более древние: pahad yish^ak, которое переводится как "страх Исаака", но означает скорее "родитель Исаака", и 'abh^ir ya 'aqobh — "сила (или защитник) Иакова" (31: 42,53).
390
De Vaux, p. 261: "Тема обета часто встречается в Книге Бытия. Она принимает там различные формы: обещание потомства или земли, или того и другого сразу".
Проникая в Ханаан, патриархи столкнулись с культом бога Эла, и «Бог-отец» по истечении времени был отождествлен с ним. [391] Это уподобление позволяет предполагать, что между обоими типами божеств существовало некое структурное сходство. Во всяком случае, после своей идентификации с богом Элом, «Бог-отец» принимает космические масштабы, которые были не свойственны ему как семейному и племенному божеству. Это первый исторически засвидетельствованный пример синтеза, обогатившего наследие патриархов. Первый, но не единственный.
391
В рассказах о патриархах встречаются имена, состоящие из частицы «эл» вместе с именем существительным: Эл-Рой — "Эл видящий" (Быт 16:13): Эл-Шаддаи — "Эл Горы" (18:1); Эл-Олам — "Эл Вечности" (21:33). См.: de Vaux, р.262 sq.; Ringgren, р.33 sq.; Cross, p. 44 sq.
Во многих пассажах Книги Бытия описывается, хотя и в общих чертах, религиозная практика патриархов. Некоторые из этих описаний отражают более позднее положение вещей. Таким образом, вполне возможно сравнение религиозной практики патриархов с архаическими пастушескими культурами, в первую очередь, с культурами арабов доисламского периода. По свидетельству Книги Бытия, патриархи совершали жертвоприношения, сооружали алтари и воздвигали камни, помазывая их маслом. Но вполне возможно, что они, подобно пастухам, довольствовались одной только кровавой жертвой, z'ebah, обходясь без жрецов и, по некоторым свидетельствам, без алтарей: "Каждый самостоятельно приносил жертву, выбранную из стада; ее не сжигали, а съедали во время совместной трапезы жертвоприносителя и его семьи". [392]
392
P. de Vaux. Op. cit., p.271. "В центральной Аравии жертва закалывалась перед камнем-памятником, символом божественного присутствия, ее кровью окроплялся камень или она сливалась в яму, вырытую у его основания. Подобные жертвоприношения часто бывали приурочены к празднествам первого месяца весны, которые отмечались кочевниками-арабами для обеспечения плодовитости и здоровья своих стад. Вполне вероятно, что предки израильтян, полукочевые пастухи, тоже справляли подобные праздники" (ibid.).
Трудно установить первоначальное значение прямостоящих камней (massebah), поскольку их религиозный контекст представляется различным. Один и тот же камень может служить свидетельством заключенного союза (Быт 31:45, 51–52), надгробием (35:20), или напоминать о теофании, как в эпизоде с Иаковом. Он заснул, выбрав камень в качестве изголовья, и увидел лестницу, верх которой касался неба; на ней стоял Яхве, обещавший ему эту землю. Пробудившись, Иаков поставил памятником камень, служивший ему изголовьем, и нарек ему имя Вефиль, "дом Божий" (10–22). Камни-памятники играли значительную роль в ханаанейском культе и поэтому были позже осуждены яхвизмом. Сходный обычай существовал у арабов доисламской эпохи (см. сноску 19) и, вполне возможно, у предков израильтян. [393]
393
В рассказах о патриархах упоминаются некоторые священные деревья: дубрава Море (12:6), и дубрава Мамре (14:13). Эти деревья патриархов, поклонение которым стало предосудительным, были впоследствии истреблены заодно со всеми местами отправления ханаанейских культов "на высоких горах, и на холмах, и под всяким ветвистым деревом" (Втор 12:2).
§ 57. Авраам, "Отец веры"
Однако двумя обрядами, сыгравшими наибольшую роль в религиозной истории Израиля, можно считать жертву завета и жертвоприношение Исаака. Первый из этих обрядов был непосредственно предписан Богом Аврааму (Быт 15:9 и сл.). Он включает в себя рассечение телицы, козы и овна; аналогичные обряды существовали у других народов (например, у хеттов; см. § 43). Но решающим элементом было учреждение ночной теофании: "Когда зашло солнце и наступила тьма, вот, дым как бы из печи и пламя огня прошли между рассеченными животными" (15:17). "В этот день заключил Господь завет с Авраамом" (15:18). Здесь и речи не может быть ни о каком «договоре». Бог не налагает на Авраама никаких обязательств: Он сам принимает их на себя. Этот обряд, не имеющий иных примеров в Ветхом Завете, просуществовал до времен Иеремии. Многие авторы свидетельствуют, что он был известен уже в эпоху патриархов. Конечно, мотив жертвоприношения преподносится здесь в яхвистском контексте, но этому теологическому перетолкованию не удается перечеркнуть его изначальный характер.
В Книге Бытия всего одно-единственное жертвоприношение описывается во всех подробностях — жертвоприношение Исаака (22:1-19). Бог велит Аврааму принести Ему своего сына во всесожжение ('olah), и тот уже готовится совершить требуемое, когда в последний миг Бог решает заменить Исаака овном. Этот эпизод послужил отправной точкой для бесчисленных и противоречивых толкований. Было, среди прочего, замечено, что термин «всесожжение» повторяется в нем шесть раз. Подобный тип жертвоприношения был, скорее всего, заимствован у ханаанеев после окончательного расселения колен израилевых. [394] Равным образом, немало говорилось об "идеализации прошлого". Однако не стоит забывать, что «Бытие» содержит немало мрачных историй, "доказывающих, что их составители были озабочены скорее точной передачей традиций, нежели их идеализацией" [курсив наш — М.Э.]. [395]
394
De Vaux, p.270: "Первые упоминания в текстах, древность которых установлена, относятся к эпохе Судей".
395
H.H. Rowley. Worship in Ancient Israel, p. 27. Библейский текст сообщает совсем немногое об этом культе, практиковавшемся некоторыми сынами Иакова, но зато излагает немало историй, которые их порочат: например, историю Сихема и Дины (Быт 34) или Иуды и Фамари (Быт 38).
Какое бы действительное событие ни лежало в основе этого эпизода, он с неподражаемой для Ветхого Завета силой запечатлел глубочайший смысл «авраамической» веры. Авраам готовится принести своего сына в жертву не с какой-то определенной целью, как это сделал Меса, моавитский царь, пожертвовавший сыном ради ускорения победы (4 Цар 3:27), или Иеффай, поклявшийся Яхве принести Ему в жертву первое существо, которое он повстречает после победы, не предполагая, что им окажется его собственная дочь, его единственный ребенок (Суд 11:30 и сл). Речь не идет также о жертвоприношении новорожденного — обряде, который появился гораздо позже и никогда не был повсеместным среди израильтян. Авраам чувствовал себя связанным со своим Богом узами «веры». Он не «понимал» смысла деяния, которое требовал от него Бог, тогда как приносившие своих новорожденных в жертву божеству отдавали себе полный отчет в значении и магико-религиозной силе этого обряда. С другой стороны, Авраам нисколько не сомневался в святости, совершенстве и всемогуществе своего Бога. Следовательно, если предписанное действие и казалось, по всему, детоубийством, то лишь по немощи человеческого разумения. Только Богу были ведомы смысл и ценность поступка, который для всех остальных ничем не отличался от преступления. Здесь перед нами особый случай диалектики священного, где не только «профанное» трансмутируется в «сакральное», полностью сохраняя свою изначальную структуру (священный камень не перестает быть просто камнем), но и сама сакрализация происходит незаметно для сознания: детоубийство не превращается в ритуал, нацеленный на некий определенный эффект (как это происходило у тех, кто приносил в жертву своих новорожденных). Авраам не правит обряд (он не стремится ни к какой определенной цели и даже не понимает смысл своего действия); с другой стороны, вера служит ему залогом того, что он не совершает преступления. Можно сказать, что Авраам не сомневался в сакральности своего действия, но оно было «абсурдным» и, следовательно, непознаваемым.