История яхты «Паразит»(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVI)
Шрифт:
— Во сколько господин консул ценит яхту?
Мадам Евфимия вытерла глаза и рот:
— Он продаст ее за гроши! Разве ж это яхта? Это ж раздолбанная дримба!
Корсар победно встряхнул шевелюрой. Он вытащил из-под плаща инструмент особого назначения, оказавшийся подержанной гармоникой, и, не предупреждая, запел серенаду на скверном испанском языке:
О, донна Евфимия, Вы лучезарны! В тихую рощу Выйдем попарно… Луны мерцание Все серебристо, — Страшна лю-бо-о-овь Контрабандиста! О, донна Евфимия, Вы мной играете! Но вы вся сплошь ангела Напоминаете!.. Вот моя шпага И в сердце отвага…Корсару, как и всякому художнику, собственное произведение помогло уяснить собственную сущность. Отзвонив серенаду, он откланялся, чтобы не опоздать на свидание с командой, но консульша упросила певца бисировать и поставила на спиртовку никелированный кофейник.
ГЛАВА ПЯТАЯ, где герои угощают читателя в кабачке «Оригинальная вдовушка» и помогают ему завести новые знакомства
Остерегайся подозрительных знакомств, дитя мое.
В это же время, но в месте поинтереснее, по сизому воздуху плавали бутылки. Густая атмосфера время от времени разряжалась визгами постовых проституток.
Над мраморной стойкой, липкой от грязи и опивков, остроконечно вздымалась пухлая женщина с лунатически-бледными серьгами в ушах; с ее багровых щек сыпалась мертвецкая пудра, а брови были искусно подмазаны восточным составом. Это — красовалась хозяйка заведения, сама «оригинальная вдовушка», в миру — бывшая русская генеральша Драгоскакова. Вокруг нее сновали, как рыбы в аквариуме, расторопные молодые люди с втянутым животом и распертой грудью; прищелкивая невидимыми шпорами, они лихо подносили гостям умопомрачительные напитки; официальным языком этой болотистой страны считался русский. За столиками покупалось и загонялось породистое барахлишко, велись философические споры, а над всем доминировала чья-то душераздирающая исповедь. Наш читатель почувствовал бы себя весьма скверно, не повстречайся он с пятью старыми знакомыми — Диком Сьюкки, Анной Жюри, Юхо Таабо, Робертом Поотсом и Титто Керрозини. За исключением толстовца Жюри, все они сосали глиняные трубки и дули пиво; их закаленные сердца трепетали в ожидании Эмилио Барбанегро, который должен был принести надежду или смерть.
Волнение моряков усиливалось звуками заунывной песни за соседним столиком.
— Я полагаю, — кротко сказал Роберт Поотс, — что музыка сильно действует на столь примитивные натуры, как мы с вами!
Он хотел уже вдаться в рассуждения, но певец, пошатываясь, встал и повысил голос:
Уж скоро десять лет, Как я разут, раздет. Как в поле росомаха, Ищю себе размаха! Ца-ца… Бутылка мой приют, Мне воли не дают, Мои глаза, как сливы, Я прапорщик красивый! Ца-ца…— Приятный тембр, — растроганно пробормотал Дик Сьюкки, — но я не понимаю, что он поет.
— Я полагаю, нечто очень печальное, — рассудил Роберт.
Оранжевый штурман свирепо затянулся трубкой и отвернулся от товарища.
— Какой крепкий табак! — проговорил он дрожащим голосом…
Певец уже приканчивал последнюю строфу:
Откуда ж я уйду? Куда же я приду? Хотя дворянский сын, Брожю, как сукин сын! Ца-ца…— Тса-тса, — повторил штурман печально и положил голову на стол…
Заметив произведенный эффект, красивый прапорщик посоветовался со своими собутыльниками и подошел к морякам.
— Позвольте! — сказал он по-английски и, оценив положение, представился: — Дворянин Виктор Евгеньевич Гурьев, певчий русский прапорщик запаса.
Один из старых собутыльников прапорщика уже ловко подставил под него стул.
— Вы позволите? — гость незаметно уселся.
— Пива? — властно предложил Титто Керрозини.
— Ah, diable! — Хотя бы!
Роберт Поотс гостеприимно разлил по кружкам остатки пива и выжидательно поглядел на Сьюкки. Дик швырнул ему золотой огрызок.
— Последний! — с непередаваемой угрозой предостерег непьющий Анна Жюри.
Они давно уже успели раздробить золотой капитанский мостик на составные части, дабы тратить его не сразу и благородно дотянуть до прихода Корсара.
— Разрешите… попользоваться взглядом! — певчий прапорщик со вниманием осмотрел драгоценность. — Жевательная площадь почти уничтожена, — глубокомысленно прошептал он, — три единицы!
— Что?!
Титто Керрозини испытующе остановил на госте свой инквизиторский взор; певец внезапно встал, застегнул пиджак на все имеющиеся пуговицы и, несколько волнуясь, произнес:
— Позвольте представиться еще раз! Вы имеете перед собой квалифицированного зуботехника. Этому искусству научил меня мой профессор пения, мио профессоре, брат великого Карузо! — Он снова сел среди присмиревших моряков и звучно добавил:
— Маэстро говорил мне: «Одним голосом не проживешь; когда тебе нечего жевать, помогай жевать кому-нибудь другому, — и вы зажуете оба!» Алло! Революционная психология — все за одного, один за всех!
— Понял, понял! — Дик Сьюкки радостно хлопнул себя по темени, — единица — значит, один зуб, три единицы — значит, три зуба!
— Совершенно верно. — И, успокоительно прикоснувшись к просмоленной ладони штурмана, прапорщик подозвал знаком старых собутыльников:
— Застрялов, Михаил Петрович — идейный экономист, Ван-Сук — коллега и голландец, Андрей Петров — фотограф-моменталист. Кумекают и по-английски!
— Ленив, но честен, — представился бледный фотограф. — С легким паром!
ГЛАВА ШЕСТАЯ, не менее важная, в которой судьба снимает маску и прельстительно улыбается героям. Читатель же не в силах предостеречь их от пагубного пути
Слышали ли вы, как дьявол поет?
Последний зуб лейтенанта был яростно пропит; дальнейшее угощение принял на себя коллега Ван- Сук. Девять взъерошенных голов сблизились над яичницей и, когда у стола появился Эмилио Барбанегро, его приветствовал только прапорщик интимным:
— Ну, как, выгорело? Садись, душка!
Остальные были погружены в новую жизнь. Корсар, сбитый с толку, скромненько отложил гармонику, снял плащ и присоединился. Друзья снисходительно кивнули ему и продолжали есть; только Дик Сьюкки взглянул на своего лейтенанта с заботливой жалостью: