История жизни, история души. Том 1
Шрифт:
2 Нюрка-«андел» - Анна Егоровна Серегина, домработница соседей Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич по коммунальной квартире.
Н.Н. Асееву
3 мая 1948
Многоуважаемый т. Асеев, насколько мне известно, в августе 1941 г. Вы были в г. Елабуге с эвакуировавшейся туда группой Литфонда. Там же в это время находилась моя мать, Марина Ивановна Цветаева, погибшая 31 августа 1941 г.
Обращаюсь к Вам с большой просьбой1: сообщите мне, пожалуйста, где и как она была похоронена, т. е. на кладбище ли или в другом месте, была ли чем-нб. отмечена эта могила (крестом, решёткой, камнем и т. д.)
Если эти подробности Вам не известны, то не откажите в любезности назвать мне кого-нб. из лиц, бывших там в это время и могущих ответить на эти вопросы. Я хочу во время отпуска побывать на могиле матери и очень боюсь, что не удастся разыскать её после стольких лет.
Мой брат Георгий, который писал мне о помощи, которую Вы оказали ему и нашей матери, погиб на фронте.
Очень прошу ответить мне по адресу: г. Рязань. Почтамт, до вос-требованья, Эфрон Ариадне Сергеевне.
Уважающая Вас
А. Эфрон
' А.С. обращается к поэту Н.Н. Асееву, потому что он (наряду с К.А. Треневым) возглавлял группу эвакуированных из Москвы в Чистополь писателей. Кроме того, А.С. было известно из писем брата, что весной 1941 г. М.И. Цветаева бывала в Москве у Асеева.
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
10 мая 1948
| |
| А.С. Эфрон в канцелярии Рязанского художественного училища. 1948 |
Дорогие мои Лиля и Зина! Получила от вас две хворые открытки и очень огорчилась вашим болезням. Надеюсь, что теперь, с солнышком, стало полегче или хотя бы веселее на душе. Очень огорчена, что моё поздравле-нье не дошло до вас — я посылала такую же «хворую» двадцатикопеечную открыточку, т. к. совсем не было времени самой нарисовать что-нб. приличествующее случаю. Ваша телеграмма пришла как раз к празднику и очень обрадовала меня. Вообще на этот раз у меня получился настоящий праздник, т. к. на три дня приезжала Нина, привезла чудный кулич, а пасху я сделала сама и даже на базаре достала пасочницу и покрасила несколь-
ко яичек. Мы с Ниной ходили к заутрене, в церковь, конечно, и не пытались проникнуть, а постояли снаружи, и было очень хорошо, только жаль, крестного хода не было, т. к. рядом какая-то база с горючим и не разрешено. И погода все эти дни была чудесная. Мне вообще кажется, что для того, чтобы поправиться, мне нужно только солнце, много-много солнца и воздуха. Чтоб выветрился и исчез весь мрак всех тех лет. Да и вообще я, как и все сумасшедшие, очень сильно реагирую на погоду. И какая погода, такое и настроение, и самочувствие. А когда я в пятницу была в церкви, то там пасхи святили, такая огромная вереница куличей и пасох и огромная толпа народу. Я стояла позади и смотрела, как старенький батюшка кропил пасхи, и вид у меня, наверное, был самый радостный, потому что батюшка, случайно взглянув на меня, из всей толпы подозвал меня, дал крест поцеловать, благословил и поздравил с праздником. И я вспомнила того Ивана Сергеевича, о к<отор>ом вам рассказывала, и почувствовала, что это как бы он меня благословил. Пока кончаю, скоро напишу ещё, так живу ничего, только бедность слегка заедает. Крепко вас целую.
| |
| А. Эфрон. Рязань, 1948 |
Ваша Аля
Н.Н. Асееву
26 мая 1948
Многоуважаемый т. Асеев! Вы простите, ради Бога, но я забыла Ваше отчество, кажется мне, что Александрович, но ведь это только «кажется», а спросить здесь не у кого!
Я бесконечно благодарна Вам за то, что Вы откликнулись на моё письмо и сообщили то, что Вам удалось узнать насчёт маминой могилы.
Вадиму Сикорскому1 я написала, но чувствую, что трудно, а может быть, даже и невозможно будет её разыскать.
Я давно, уже много лет назад, видела во сне, что ищу эту могилу в чужом городе, спрашиваю у чужих людей, и всем всё равно, и никто ничего не знает. А потом кто-то говорит — «а вот оно, кладбище всех самоубийц» — и я вижу просто высокую гору пепла на перекрёстке. Рядом со мной оказывается отец и говорит - «не плачь, она сама хотела так, помнишь, “схороните меня среди - четырёх дорог” - и тут как раз четыре дороги»...
Я и сейчас не знаю, её ли это строки:
«Схороните меня среди
Четырёх дорог» —
или это так приснилось тогда2.
Когда я прочла Ваше письмо, то расплакалась здесь же, посреди улицы и среди бела дня, хотя всё это, и эта смерть, и эта могила не из тех событий, которые вызывают слёзы, а наоборот, сушат их вплоть до самого их источника.
В общем, это как могила Неизвестного Солдата, только Триумфальная Арка здесь - дело воображения - или будущего.
Неизвестная могила Поэта.
Вы знаете, у меня все близкие умерли, и ни одной могилы! Ни могилы отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Точно живыми на небо взяты!
Где твоё, смерть, жало?3
Ещё раз спасибо Вам.
Искренне уважающая Вас
А.Эфрон
P.S. Пришлите, пожалуйста, какие-нибудь книги.
’ Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922) - сын поэтессы и переводчицы Т.С. Сикорской (см. о ней в примеч. 1 к письму от 19 ноября 1949 г.). В Елабуге Георгий Эфрон дружил с ним, у него провел первую ночь после самоубийства матери.
2 См. письмо к Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 30 ноября 1946 г.
3 «Где твое, смерть, жало; где твоя, ад, победа?» - «Слово святителя Иоанна Златоуста», читаемое на пасхальной заутрене.
Н. Н. Асееву
6 июня 1948. Рязань
Дорогой Николай Николаевич!
Ваше письмо застало меня в разгар такого лютого и неожиданного, первого в жизни приступа печени (как далеко не всё, что в жизни случается в первый раз, — приятно!), что я боюсь, как бы мой ответ на него, на письмо т. е., не приобрёл бы, волей судеб, противного печёночного оттенка. Простите за каракули и за карандаш, пишу лёжа. Во-первых, мне очень не хотелось бы, чтобы Вы меня называли «глубокоуважаемой», так же как не хочется звать Вас «многоуважаемым», хоть это и правда. Потому что так и просится вслед «вагоноуважатый», раз, и потому что я сейчас, как душевно, так и территориально, нахожусь очень, очень далеко от всякого рода Версаля, два. Во-вторых, мне бы очень хотелось, чтобы Вы мне писали хоть изредка, но не знаю, говорила ли Вам мама, что в 1939 г. я была, как это у них там называется, «временно изолирована» и находилась по ту сторону жизни вплоть до августа 1947 г., т. е. целых 8 лет. Если Вам это было неизвестно, то, м. б., сейчас Вам вовсе и не захочется переписываться со мной. Ибо, совершенно независимо от того, заслуженно или нет понес человек такую кару, факт остается фактом и пятно — пятном.