Истребители
Шрифт:
— Ни одной минуты в обороне сидеть больше нельзя, надо немедленно и беспощадно по ним ударить! — решительно заявил Петухов.
Потом он объяснил, как получилось, что японский истребитель внезапно и точно зашел в хвост моей машины. Оказывается, этот И-97 летел мне навстречу значительно ниже. За широким носом самолета увидеть врага я, конечно, не мог. Находясь подо мной, японец пошел на «петлю» и так точно рассчитал свои действия, что, когда был в верхней точке и в перевернутом положении, я находился у него уже в прицеле на дистанции метров 15 — 20. Еще бы один момент… Японец, очевидно, считал, что при таком сложном маневре его уж никто не собьет, и за это расплатился жизнью.
Мне приходилось
Провести столько воздушных боев, побывать в стольких переплетах, довести до степени условного рефлекса умение видеть врага — и так опасно, близко подпустить к себе японского истребителя! Но подкрался-то он оттуда, откуда ждать его и в голову не приходило, — спереди и снизу!.. Значит, одного умения видеть врага в бою мало, надо еще уметь и предвидеть, в частности, знать самые различные способы нападения, которые может применить противник. То обстоятельство, что Петухов сбил аса-японца чрезвычайно простым приемом — с боевого разворота, еще раз подтверждало старую истину: на каждый яд имеется противоядие, на каждый маневр найдется свой контрманевр. Прав Григорий Пантелеевич Кравченко: воздушный бой так же разнообразен, как разнообразны человеческие характеры, в нем никогда не может быть неизменных форм борьбы… Следовательно, никогда не должно быть самоуспокоенности, даже на мгновение!
Васильев доложил, что самолеты готовы.
Петухов сказал обеспокоенно:
— Ну, полечу к себе. Там не знают о моей посадке и будут волноваться.
Однако мне о многом еще хотелось с ним поговорить.
— Как тебе «чайки» нравятся? — спрашивал я на ходу, провожая Петухова к самолету.
— Ничего, но хуже И-16.
— А утверждали, что они очень маневренные?
— Э-э! Теперь на маневренности далеко не уедешь. Главное в бою — скорость! Скорость и высота!
И я иными глазами, без былого восторга взглянул на «чайку». Увидел, что расчалки и подкосы, унизывающие верхние и нижние крылья, представляют собой систему, о которой никак нельзя сказать, что она обладает совершенной формой обтекаемости… А ведь этот самолет создан позднее И-16 на пять лет!.. Так что же, «чайка» — регресс в авиации?
Сережа уже застегнул шлем, натянул перчатки и давно готов был сесть в кабину, но вспоминались новые и новые подробности боя, полные значительности и новизны. Мы никак не могли закончить важный для нас разговор. Еще в школе летчиков мы с Петуховым были хорошими товарищами, а после встречи в бою, когда сумели вовремя помочь друг другу, почувствовали, что стали настоящими друзьями.
— Знаешь, — говорил я на прощание, — все-таки нужно хоть парой, но всегда держаться вместе.
— Парой в бою удержаться можно, — соглашался Петухов, усаживаясь наконец в кабину, — но ведь мы летаем в бой эскадрильями и полками, а радио-то нет…
На том мы и закончили. Он пошел на взлет…
Когда я вернулся на командный пункт эскадрильи, там уже были известны первые результаты прошедшего боя. Только над территорией Монголии упало более двадцати японских самолетов. Мы потеряли шесть истребителей, из них — пять «чаек», на которых погибли превосходные летчики Михаил Самойленко, Николай Лебедев, Степан Матросов и Николай Кочетков; летчик Михаил Чесноков выпрыгнул на парашюте… По сравнению с августом — это крупные потери. Такой же примерно урон мы несли в июне, когда только начинали воевать против опытного и коварного врага…
Со смешанным чувством радости и беспокойства вдумываюсь я в ход сражения, из края в край прогремевшего над степью. Вижу его характерные частности и хорошо различаю общие замыслы сторон; оцениваю тактическую прозорливость советского командования, обеспечившего в сложной обстановке, без радио наращивание сил на решающем участке и закономерность нашей победы… Но как первый мой бой, так и эта схватка полна новизны; из самых недр грандиозного сражения выступают острейшие вопросы. Именно о них и заговорил я с Петуховым в первые минуты нашей встречи.
«Необходимость действовать в бою парами».
На моей памяти не было еще воздушного сражения, когда бы боевой порядок эскадрильи не рассыпался после первой же атаки. Теперь уже не шли споры о том, надо ли сохранять в — бою компактный строй. Практика убедительно показала, что групповой воздушный бой проходит в поединках одиночных самолетов, в некоторых случаях — звеньев. И мы следовали этому требованию, не имея возможности опереться на какие-либо теоретические обобщения, тем более на официальные документы. Для того чтобы уяснить, сформулировать то новое, что вносила жизнь, следовало хорошенько обдумать, коллективно обсудить быстро накапливавшийся опыт. Времени же у летчиков не было: днем — дежурства возле самолетов, ночи едва хватало на сон. А организационная структура штабов не предусматривала людей, которые могли бы обобщать и анализировать опыт воздушных боев. Странное создалось положение! При авиационных штабах было много специалистов: и штурманы, и инспекторы по технике пилотирования, и связисты, и парашютисты… А вот специалистов, которые занимались бы тем, ради чего, собственно, и поднимаются в небо истребители — воздушным боем, людей, досконально изучающих и обобщающих его развивающуюся тактику, в наших штабах, увы, не было…
Интересы успешного проведения крупных групповых боев настоятельно требовали также, чтобы самолеты были оснащены надежными средствами связи. Пока воздушные бои проходили «на пятачке», белое полотнище стрелы в известной мере обеспечивало управление истребителями с земли. Но, как только воздушные сражения приобрели такие масштабы, что охватить их взглядом с командного пункта стало невозможно, стрела утратила свою роль. При одновременном появлении в воздухе нескольких групп своих и чужих самолетов общее управление боем нарушалось. И в тех случаях, когда масса самолетов охватывала все пространство неба, отдельные вражеские группы, никем не атакованные, могли прорваться к цели (что и произошло сегодня)… Радио для нашей авиации становилось жизненной необходимостью.
Утро 16 сентября 1939 года было необычным.
Мы проснулись не от гула моторов, как привыкли, а от странной тишины. Солнце уже поднялось, но аэродром молчал. Я поторопился одеться и вышел из юрты.
Техники находились возле самолетов, но чехлы с моторов не снимали; нигде не звучали команды, не сигналили бензозаправщики и стартеры. Люди чего-то ждали.
Васильев озабоченно просматривал свежие газеты.
— Ну и прет немец, товарищ комиссар! Польша-то уже почти разбита…
— Почему моторы не прогреваете?
— Начальник штаба не разрешил. Говорят, какие-то указания с Хамар-Дабы.
И тут вдруг возле командного пункта началось шумное веселье: педантичный, степенный Борзяк, обхватив старшего техника эскадрильи, закружился с ним в каком-то странном танце. В воздух взвились ракеты, означавшие конец еще не начинавшегося сегодня дежурства.
— Мир!.. Ура!
Волнующее эхо победы пронеслось по аэродрому, гулкой радостью отзываясь в каждом сердце…
Пока люди, возбужденные и радостные, собирались на митинг, капитан Борзяк вводил нас в курс последних известий, только что переданных из штаба группы.