Итог жизни
Шрифт:
Несколько раньше, чем появилась Пышка, Алевтина Прокофьевна достала было у одного охотника лисенка, и казалось ей таким трогательным, что лисенок, совсем как маленькая собачка, карабкался к ней на колени, когда она сидела, брал осторожненько еду из ее рук, бегал за нею следом и заглядывал ей в глаза зелеными лесными глазами. Он очень быстро поладил с Уляшкой, тогда еще только шестимесячным щенком, но воинственно был настроен в отношении кошки.
Пощечины, которыми награждала его кошка, действовали на него слабо. Зато часто слышала Алевтина Прокофьевна, как отчаянно визжала кошка, которую трепал лисенок. И наконец совсем куда-то
Часа через полтора только вернулся дог, совершенно измученный погоней. Он долго и шумно дышал, растянувшись на веранде, потом заснул беспокойным сном, поминутно вздрагивая всем телом. Лисенок же больше уже не появлялся.
Около дома жил еще и еж. В жаркие дни, вечерами, он безбоязненно выходил из кустов и медленно, но неуклонно катился колючим шаром к сковородке с водою, поставленной для кур. Тут он пил, пофыркивая, а напившись, не спеша уходил снова в кусты, и если останавливался над ним с грозным рычаньем Уляшка, не прятал мордочки и не подбирал ног, потому что Алевтина Прокофьевна брала собаку за ошейник и убеждала:
– Улька, - это наш ежик!.. Ежик... этот... наш!.. Нельзя!.. Понял? Нельзя!
И пара диких голубей еще, выкормленных Алевтиной Прокофьевной изо рта жеваным хлебом и кашей, гнездились на чердаке. Ели они вместе с курами и очень любили, когда Алевтина Прокофьевна пекла хлеб. Они узнавали об этом по запаху, и тогда не было конца их радостной гуркотне. А когда хлеб вынимался из печки и стоял укрытый полотенцем на столе или на комоде, голуби непременно должны были его разыскать, взобраться на него и распластать на нем крылья в сладостном изнеможении. Должно быть, запах свежеиспеченного хлеба напоминал им запах той жвачки, которой их вскормили. По крайней мере так думала Алевтина Прокофьевна, и это ее умиляло.
Пустырь, на котором была расположена эта, кем-то неведомым уже теперь устроенная усадьба, приходился между двумя очень глубокими оврагами балками, как зовут их здесь. Однако и спереди, к югу, в сторону моря тянулась третья балка, хотя и не такая глубокая. И только сзади, на север, пустырь прилегал к дороге, выходившей когда-то на шоссе, но теперь заброшенной и заросшей.
Звучнее здесь были почему-то все слова, чем где-нибудь в долине, или это только казалось так. По крайней мере те, кто проходил по той стороне глубокой и широкой балки, справа или слева, часто слышали длинные разговоры молодой гибкой высокой женщины, что-то делающей около этого одинокого дома.
Она спрашивала, она и отвечала, она убеждала, она стыдила, она вышучивала кого-то, кто ей не отзывался ни словом. Этот молчаливый был большей частью Уляшка, иногда поросенок, иногда Пышка, реже голубь, еще реже петух плимутрок - очень глупое создание, - или ежик.
– Ты бы принес мне хотя ведро воды из бассейна, а то ты себе налопался и лежишь, как байбак! Дар-моед ты, дармоед презренный!
Это относилось, конечно, к Уляшке, который способен уже был нести в зубах ведро воды и делал это с большой готовностью, если дужку ведра всовывали ему в пасть, но ходить за водой сам не мог, почему и молчал, только глядел очень внимательно умными желтыми глазами и украдкой пытался поймать языком муху, чересчур нагло ползавшую по брыжу.
Или вдруг весело, но лукаво говорила женщина:
– Хитришь, брат, - ох, что-то ты хитришь! А я все твои хитрости насквозь вижу! Не обманешь меня. Нет, брат, не обманешь!
Это относилось, конечно, к беспокойной Пышке, задумавшей какую-то каверзу.
Или слышалось увещевательное:
– Ах вы, надоеды!.. Ах вы, ненаеды!.. Ах вы, ненасыты!.. Ах вы, неналопы!.. Ах вы, ненатрески!.. Ах вы, ненажоры!..
– И потом бурно гневное: - Прочь от меня, окаянная сила!.. Мало вам места, где пастись?
Это относилось иногда к поросятам, иногда к курам, а чаще к тем и другим вместе. После такого окрика брызгала в стороны многочисленная живность.
Маститые кипарисы окружали дом. Должно быть, так близко к дому были посажены они когда-то в видах слишком жаркого здесь летнего солнца, но зимой отнимали они у комнат много света. Шишки с ненужной щедростью облепили их со всех сторон и нагибали их темные ветки: вид у них был задичалый и несколько мрачный издали. Но под ними туда и сюда легко и проворно скользила женщина с обильными, у плеч подстриженными светлыми волосами. Иногда она пела, должно быть, вполголоса, потому что негромко: для себя. Голос у нее был грудной, виолончелевый.
Осенние дни своенравны. Они непостоянны, как вспышки сил старости. И появляется вместе с ними кое-что новое. Уродливые богомолы, размеренно ползая по земле, хватают легкомысленных кузнечиков и пожирают их, начиная с головы. Гнусаво кричат пестрые сойки, налетая целыми стаями на дубы и искусно обрывая с них еще зеленые желуди. Кусты кизиля становятся багровыми, как и листья винного винограда. Ветер, который теперь дует то с севера, то с запада, доносит из лесов на горах сильные и терпкие запахи сбрасывающих листья буков.
Васька подымал иногда косматую голову от сухой травы, поворачивал ее на эти запахи к горам, морщил ноздри и взматывал челкой.
Мустафа не приходил уже несколько дней. Ни сена, ни овса никто не давал. На легконогую женщину, которая ставила недалеко от него ведро воды и пыталась свистать, чтобы подозвать его, Васька смотрел презрительно по-прежнему. А когда проходил мимо него Михаил Дмитрич, ночную жесткую палку которого он помнил, Васька оборачивался задом и прижимал уши.
– Когда же ты думаешь резать его?
– спросил как-то, ужиная, Михаил Дмитрич.
– Разве теперь можно резать, когда так еще тепло?
– Зачем же ты его покупала так рано?
– А затем, что позже, пожалуй, нельзя будет и достать, - вот зачем...
Однажды Васька радостно заржал тонким голосом евнуха: это поднялась подвода сюда снизу из колхоза, - вышло распоряжение скосить и привезти в сараи на сушку оставшееся на плантациях бодылье, чтобы потом отправить на табачную фабрику, где должны были его пустить в производство.
Лошадь была серая кобыла, знакомая Ваське, и, пока проходила она по дороге, он шел вдоль ограды, бодро дрыгая задней ногой и стараясь лихо подымать голову.