Иудейская война
Шрифт:
Шестая книга
Глава первая
Бедствия иудеев усиливаются. – Нападение римлян на Антонию.
1. Бедствия Иерусалима с каждым днем становились ужаснее, но они только сильнее возбуждали мятежников и делали их все более свирепыми, ибо голод похищал теперь свои жертвы не только из народа, но и из их собственной среды. Бесчисленные трупы, сваленные кучами в самом городе, представляли страшное зрелище, распространяли чумоносный запах и даже мешали воинам в их вылазках: точно на поле сражения, после кровавого боя, они в своих выступлениях должны были переступать через тела мертвых. Но ступая на трупы, они не испытывали ни страха, ни жалости и не задумывались даже о том, что в этом поругании умерших кроется грозное предзнаменование для них самих. С руками, оскверненными братоубийством, они вступали в бой с чужими, как будто хотели этим – мне, по крайней мере, так кажется, – бросить вызов божеству за то, что оно так долго медлит с наказанием. Ибо давно уже перестала воодушевлять их к войне надежда на победу – ее место заменило отчаяние. Римляне, напротив, хотя доставка строевого леса {1} причинила им большие затруднения, окончили валы в двадцать один день, причем, как выше было замечено, все окрестности города, на 90 стадий в окружности, были совершенно оголены. Печален был вид всего края. Страна, которая прежде щеголяла своими древесными насаждениями и парками, была теперь повсюду опустошена и обезлесена. Из чужестранцев, знавших прежнюю Иудею и великолепные предместья Иерусалима, никто не мог удержаться от слез при виде тогдашнего опустошения и от выражения скорби об этой страшной перемене. Война уничтожила всякие следы красоты, и если бы кто-нибудь, знавший [376] прежде эту местность, вдруг появился вновь перед ней, он бы не узнал ее, а искал бы город, перед которым он стоял.
{1}
В окрестностях Иерусалима не было строевого леса, зато в изобилии были садыи рощи с фруктовыми деревьями: фигами,
2. Новые валы послужили источником забот как для иудеев, так и для римлян. Первые предвидели, что, если им не удастся сжечь опять и эти сооружения, покорение города неизбежно, римляне же, если бы и эти валы были уничтожены, лишились бы всяких видов на завоевание города. Ибо добыть еще лесного материала не было никакой возможности, да, кроме того, солдаты уже изнурились от постоянных напряженных трудов и приупали духом от последовавших одна за другой неудач. Даже бедствия осажденных привели к большему упадку духа среди римлян, чем среди жителей города. Ибо последние, невзирая на самые ужасные невзгоды свои, нисколько не смягчились и каждый раз разбивали надежды врагов, с успехом противопоставляя валам хитрость, машинам – крепкие стены, а в рукопашных сражениях – бешеную отвагу. Видя эту силу духа, которой обладают иудеи и которая возвышает их над внутренним раздором, голодом, войной и другими несчастьями, римляне начали считать их жажду брани непреодолимой, а их мужество в перенесении несчастья – неисчерпаемым, и сами предлагали себе вопрос: чего бы только такие люди не могли предпринимать при счастливых условиях, когда несчастье все более и более их закаляет? Ввиду этих соображений римляне еще более усилили караульные посты на валах.
3. Войско Иоанна в Антонии, подумав об опасности, угрожающей им в случае, если бы стена была пробита, поспешило, еще прежде чем был установлен таран, сделать нападение на неприятельские сооружения. Но на этот раз дело их не удалось: бросившись с факелом в руках, они, не дойдя еще близко к валам, потеряли надежду на успех и потянулись назад. Видно было, что их план страдает прежде всего отсутствием единства; они выступили разрозненными партиями, робко и медленно, одним словом, совсем не в прежнем иудейском духе; не доставало всего того, что всегда отличало иудеев, а именно: смелости, быстроты натиска, общности набега и искусства в прикрытии отступления. Кроме того, совершив на этот раз вылазку с меньшей решимостью против обыкновенного, они встретились с более твердым строем римлян, чем всегда; последние своими силами и вооружениями прикрывали насыпи вплотную, не оставляя незащищенного места, куда можно было бы бросить огонь, и стояли на своих постах с твердым намерением не давать прогнать себя живыми. Ибо, не говоря уже о сознании, что с сожжением этих укреплений все их надежды [377] превратятся в ничто, солдатская честь уже начала в них возмущаться против того, что хитрость всегда берет верх над храбростью, безумная отвага – над военным искусством, численность – над опытностью, иудеи – над римлянами. Были пущены в ход также и метательные машины, стрелы которых долетали до нападавших. Каждый выбитый из строя образовал препятствие для следовавшего за ним с тыла, да и, кроме того, опасность, с которой был сопряжен дальнейший натиск, лишала их решимости; находившиеся уже в районе выстрелов, отступили еще до боя – одни, устрашенные видом выстроенных в образцовом порядке тесно сплоченных рядов неприятеля, другие – раненные метательными копьями. Так они, упрекая друг друга в трусости, все рассеялись, не достигнув никакого результата. Это нападение произошло первого панема. После отступления иудеев римляне установили стенобитные машины. Тогда защитники Антонии начали метать в них обломки скал, горящие головни, куски железа и всевозможного рода стрелы, которые только попадались им под руки, ибо при своей уверенности в несокрушимости стен и при всем пренебрежении к римским машинам они все-таки хотели воспрепятствовать установке последних. Но римляне, напротив, приписывали рьяное усердие иудеев в защите Антонии от машин слабости стен и, в свою очередь, удвоили рвение в надежде, что фундаменты поддадутся разрушению. Однако стена в местах нападения не поддавалась. Некоторое время римляне выдерживали беспрерывную стрельбу и, не обращая внимания на все грозившие им сверху опасности, не переставали действовать таранами. Но, стоя снизу и подвергаясь ударам камней, беспрерывно бросаемых сверху, часть солдат, образовав из своих щитов кровлю над собой, начали подкапывать руками и рычагами фундамент и, так настойчиво работая, выломали, наконец, четыре камня. Наступившая ночь положила конец борьбе с обеих сторон. В ту же ночь потрясенная тараном стена внезапно обрушилась на том месте, где Иоанн прокопал мину под прежние валы. Произошло это вследствие обвала самой мины.
4. Это неожиданное происшествие произвело на воюющие стороны действие, обратное тому, какого можно было ожидать, Иудеи, которых непредвиденный и непредупрежденный ими обвал должен был привести в уныние, не потеряли все-таки бодрости духа ввиду того, что сам замок Антония остался на месте. Радость же римлян при внезапном разрушении стены была отравлена появлением другой стены, сооруженной людьми Иоанна позади первой. [378] Хотя приступ против этой новой стены был, по-видимому, легче осуществим, чем против первой, так как развалины первой стены облегчали доступ ко второй, хотя и было очевидно, что она гораздо слабее Антонии и, как вспомогательная стена, может быть легко разрушена; несмотря на это никто не осмеливался взойти на эту стену, ибо первые, которые попытались бы это сделать, шли бы на верную смерть.
5. Тит, убежденный в том, что боевое мужество в солдатах можно возбудить преимущественно воззванием и внушением надежды, что бодрящее слово в связи с обещаниями учит солдат забыть опасность и даже презирать смерть, собрал вокруг себя храбрейших и для их испытания произнес: «Товарищи! Речь, имеющая целью воодушевить людей на безопасное дело, равна оскорблению тех, к которым она обращена. Такая речь изобличает также отсутствие достоинства в том лице, которое ее произносит. Слово поощрения необходимо, по-моему, только в опасных случаях, там, где требуется указание, как следует всякому в отдельности действовать. А потому я сам говорю откровенно: тяжело вам взобраться на стену, но к этому хочу еще прибавить, что бороться с трудностями как раз и подобает тому, который желает прославить себя, что геройская смерть заключает в себе что-то величественное и что тот, кто первый совершит храбрый подвиг, не останется невознагражденным. Прежде всего вас должно воспламенить то именно, что иных, пожалуй, может охладить: я имею в виду терпение иудеев и их упорную выносливость в тяжелых обстоятельствах. Ведь было бы стыдно, если бы вы, римляне и мои воины, которые и в мирное время обучаетесь военному делу, а на войне привыкли побеждать, если бы вы давали иудеям превзойти себя в силе и мужестве, и это когда – накануне победы, когда сам Бог являет вам свою помощь.
Наши поражения только следствия отчаянного мужества иудеев; они же, напротив, обязаны своими все возрастающими несчастьями вашей храбрости, поддерживаемой Богом. В самом деле, междоусобная война, голод, осадное положение, разрушение стен без участия машин – разве это не гнев божий на них, а нам божья помощь? Пусть же не попрекают вас в том, что вы были побеждены слабейшими себя и к тому же еще оттолкнули божественную помощь.
Если иудеи, для которых поражения не могут считаться особенным позором хотя бы по тому одному, что они уже изведали иго рабства, однако, чтобы не впасть в прежнее [379] свое состояние, пренебрегают смертью и то и дело врываются прямо в наши ряды, даже без всяких видов на победу, а только лишь для того, чтобы показать себя храбрыми воинами, то не стыдно ли нам, властелинам почти всех земель и морей, для которых не побеждать уже составляет позор, сидеть сложа руки, не предпринимая ничего энергичного, и ждать, пока голод и неблагоприятная им судьба не совершат начатого ими дела без того, чтобы мы хоть раз рискнули своей жизнью, в то время как одной маленькой ставкой мы можем выиграть все. Раз только мы взберемся на Антонию – город будет наш. Ибо если внутри еще и предстоит маленькая стычка, чего я, впрочем, не допускаю, то высокая и господствующая над городом позиция, которой мы овладеем, обеспечит за нами быструю и полную победу. Не стану я теперь прославлять смерть в бою и бессмертие тех, которые падают во вдохновенной борьбе. Я, напротив, желаю малодушным умереть в мирное время от болезни, чтобы души их с телами вместе сгнили в гробах. Ибо кто из храбрых не знает, что души, разлученные с телом мечом в строю, внедряются в чистейшем эфирном элементе между звезд, откуда они светятся потомкам, как добрые духи и покровительствующие герои, а те, которые чахнут в болезненных телах, хотя бы и чистые от грехов и пятен, погружаются в мрачное подземное царство, где их окружает глубокое забвение и где они сразу теряют и тело, и жизнь, и память. Раз судьба установила для человека вообще неминуемую смерть и раз меч более благосклонный слуга ее воли, чем всякая болезнь, то хорошо ли будет с нашей стороны, если мы откажемся жертвовать с благородной целью тем, что мы неизбежно как долг обязаны отдать судьбе. Однако все это я говорю в том предположении, что те, которые отважатся на приступ, не возвратятся оттуда живыми, но ведь бывает, наоборот, что храбрые спасают себя от величайшей опасности. Взобраться на развалины ведь совсем легко, а тогда уже нетрудно разрушить новое строение. Если только вы смело и бодро и в большом числе пойдете в дело, тогда вы взаимно будете воодушевлять и поддерживать друг друга, а ваша твердая решимость быстро сломит спесь врага. Возможно, что успех не будет стоить вам ни одной капли крови, все лишь сведется к тому, чтобы только взяться за дело. Когда вы станете быстро подниматься на стену, неприятель, без сомнения, будет стараться отражать вас, но если вы будете действовать незаметно для них и в то же время силой пробьете себе дорогу туда, они не в состоянии будут сопротивляться, хотя бы даже вас было немного. Да [380] будет мне стыдно, если я того, который первый взберется на стену, не сделаю предметом зависти для всех. Останется он жив, он будет начальствовать над ныне равными ему, но если даже падет, ему будут оказаны завидные почести».
6. И после речи Тита войско в целом все еще колебалось, трепеща перед грозной опасностью. Но один сириец по происхождению, по имени Сабин, служивший в когортах, показал себя храбрым и отважным героем, хотя, если судить о нем по внешнему виду, едва ли можно было принять его за настоящего солдата. Он был черный, сухощавый и неуклюжий, но в этом невзрачном теле жила настоящая геройская душа. Он первый выступил вперед и сказал: «За тебя, Цезарь, я готов пожертвовать собой, я берусь первым взойти на стену. Да сопутствует мне вместе с моей силой и решимостью еще И твое счастье. Если же мне не суждена удача, так знай, что неудача не будет для меня неожиданностью, ибо я по своей доброй воле иду на смерть за тебя». После этих слов он левой рукой поднял свой щит над головой, правой обнажил меч и пошел к стене
7. Спустя два дня двадцать солдат из среды стоявшей на валах стражи сговорились между собой, привлекая к себе еще знаменосца пятого легиона, двух человек из конных отрядов и одного трубача, и в 9-м часу ночи тайно проникли через развалины в Антонию, убили спавшую передовую стражу, заняли стену и велели трубачу дать сигнал. Пробужденные этим внезапным трубным звуком, остальные стражники бросились бежать, не успевши различить число взобравшихся на стену. Страх и сигнал трубы возбудили в них ложное подозрение, что неприятель всей массой проник в цитадель. Между тем Тит, едва только раздался сигнал, скомандовал к оружию и во главе отборной части войска, вместе с предводителями, первый взошел в замок. Так как иудеи бежали в храм, то римляне устремились за ними по подземному ходу, прорытому прежде Иоанном к римским валам. Мятежники, хотя бы ли разделены на два лагеря под начальством Иоанна и Симона, дружно бросились навстречу римлянам, сражаясь с необыкновенным напряжением сил и удивительным воодушевлением, ибо они хорошо сознавали, что с завоеванием святилища город должен пасть. Римляне же усматривали в занятии храма начало победы. Таким образом, в воротах завязался ожесточенный бой: римляне хотели вторгнуться внутрь, чтобы овладеть и храмом, иудеи же старались оттеснить их к Антонии. Стрелы и копья тех и других были бесполезны, они нападали друг на друга с обнаженными мечами. В пылу битвы нельзя было разобрать, на чьей стороне каждый в отдельности сражается, так как солдаты стояли густой толпой, смешавшись между собой в общей свалке, а из-за общего гула ухо не могло различать отдельных кликов. На обеих сторонах лилось много крови, борцы растаптывали и тела, и вооружение павших. Смотря по тому, на чьей стороне был перевес, раздавался то победный крик наступавших, то вопль отступавших. Но не было места ни для бегства, ни для преследования – беспорядочный бой шел с переменным успехом. Стоявшие впереди должны были или убивать, или давать себя убить, ибо бегство было немыслимо из-за стоявших в следующих рядах, которые своих собственных людей толкали все вперед, не оставляя даже свободного пространства между сражающимися. В конце концов свирепая отвага иудеев одержала верх над военной опытностью римлян, и бой, длившийся от девятого часа ночи почти до седьмого часа дня, совершенно прекратился. Иудеи [382] сражались всей своей массой и с храбростью, сообщенной им опасностью, которая угрожала их городу, римляне же участвовали в битве только частью своего войска, так как легионы, на которых покоилась надежда воюющих, еще не вступали в замок. По этой же причине они на этот раз довольствовались занятием только Антонии.
8. Когда Юлиан, центурион из Вифинии, человек небезызвестный, с которым я во время войны лично познакомился, отличавшийся перед всеми военной опытностью, телесной силой и мужеством, увидел, что римляне отступают и только слабо защищаются, он выскочил из замка, где стоял возле Тита, и сам один отогнал побеждавших уже иудеев до угла внутреннего храмового двора. Они бежали всей толпой, так как его сила и смелость казались им чем-то сверхъестественным. Он же мчался среди бегущей толпы с одной стороны на другую и убивал всякого, попадавшегося ему на пути. Это зрелище возбуждало в высшей степени удивление Цезаря и наполняло величайшим страхом других. Но его преследовала судьба, которой не может избегнуть ни один смертный. Он носил, подобно прочим солдатам, обувь, густо подбитую острыми гвоздями, и вот, когда он пересекал мостовую, он поскользнулся и упал навзничь; громко звякнуло его оружие и раздавшийся грохот, обращая на себя внимание бежавших, заставил их вернуться. Римляне, увидев его с Антонии в опасности, издали вопль отчаяния, иудеи же окружили его густой толпой и со всех сторон направили на него свои копья и мечи. Первые удары он отражал своим щитом и несколько раз делал попытку встать, но пересиленный многочисленностью нападавших, он каждый раз падал опять на землю. Однако и лежа он многих ранил своим мечом, ибо сразу его не могли убить: его шлем и щит прикрывали все уязвимые места тела; лишь когда остальные части тела были изрублены и никто не осмелился прийти ему на помощь, он сдался. Глубокое сострадание охватило Цезаря при виде этого доблестного героя, убитого на глазах столь многочисленных его боевых товарищей; он сам охотно поскакал бы к нему на помощь, но местоположение сделало это для него невозможным, те же, которые могли бы это сделать, были парализованы страхом. После ожесточенного боя, из которого лишь немногие из его убийц вышли невредимыми, Юлиан с трудом был окончательно убит, оставив по себе славную память не только у римлян и Цезаря, но и среди врагов своих. Иудеи, похитивши его тело, еще раз обратили римлян в бегство и заперли их в Антонии. На их стороне отличились в этом сражении; из войска [384] Иоанна – Алекса и Гифтей; из войска Симона – Малахия и Иуда, сын Мертона, и предводитель идумеев Иаков, сын Сосы; а из среды зелотов – два брата Симон и Иуда, сыновья Иаира.
Глава вторая
Тит, повелев разрушить Антонию, побуждает Иосифа вновь обратится к иудеям со словом увещания.
1. Тит отдал приказ солдатам разрушить фундамент Антонии для того, чтобы открыть всему войску удобную дорогу. В тот же день – это было семнадцатого панема – он узнал, что принесение жертвы, называемой постоянной {2} , по недостатку людей было приостановлено и что народ этим удручен. Он пригласил к себе поэтому Иосифа и приказал ему повторить еще раз Иоанну, что «если он все еще одержим непростительной страстью к борьбе, то может вывести против него сколько угодно войска, но пусть не вовлечет в свою гибель также город и храм и пусть перестанет осквернять святилище и грешить перед Богом. Ему предоставляется право возобновить приостановленное жертвоприношение при помощи иудеев, которых он сам может избрать». Иосиф избрал себе такое место, с которого он мог быть услышанным не только Иоанном, но и массой народа, и, объявив им на еврейском языке то, что поручил ему сказать Тит, присовокупил еще свою неоднократную просьбу, чтобы «они пощадили родной город, предотвратили огонь, который уже лижет храм, и опять приносили бы Богу обычные жертвы» {3} . Народ был глубоко сокрушен его речью и молчал, но тиран осыпал Иосифа градом ругани и проклятиями и закончил свою речь следующими словами: «Разрушения города я раз и навсегда не боюсь, ибо город принадлежит Богу». В ответ Иосиф громко воскликнул: «Да! Ты сохранил город во всей чистоте нашему Богу, святилище также осталось незапятнанным; ты ничем не согрешил перед тем, на чью помощь ты уповаешь, и он до сих пор получает от тебя стародавние жертвы! О, ты, гнусный человек! Если бы кто-нибудь лишил тебя повседневного питания, ты считал бы того своим врагом, а Бога, которого ты лишил веками установленной службы, ты считаешь союзником твоей борьбы! Ты хочешь взвалить твои грехи на римлян, [384] а между тем они до сих пор еще уважают наши законы и настоятельно требуют, чтобы упраздненные тобой жертвоприношения опять возобновились. Как не вопиять, как не оплакивать города при виде столь неестественной перемены? Чужие и враги хотят восстановить то, что ты безбожно нарушил, ты же, иудей, рожденный и воспитанный в законе, кощунствуешь хуже всякого врага. Но, Иоанн, и в самую последнюю минуту еще не стыдно отстать от зла. Если хочешь, то прекрасный пример спасения государства представляет тебе Иехоний, царь иудейский {4} , который однажды, когда вавилонянин выступил против него войной, сам покинул город и вместе со своим семейством сдался в добровольный плен для того, чтобы не быть вынужденным отдать это святилище врагу, чтобы спасти храм божий от сожжения. За то же он прославляется устами всего народа в священной песне, за то память о нем, переходя из рода в род, остается бессмертной до позднейших поколений. Прекрасный пример для тебя, Иоанн, будь даже подражание ему связано с опасностью! Но я ручаюсь тебе за прощение со стороны римлян. Вспомни, что я советую тебе как соотечественник и обещаю как иудей; и ты должен принять во внимание, от кого и в каком смысле исходит совет. Никогда не случится, чтобы я продолжал жить в плену, отрекаясь от своего народа и забывая свою отчизну. Опять ты негодуешь и кричишь, осыпая меня твоей руганью! Да я заслуживаю еще худшего обращения, ибо я наперекор судьбе подаю еще советы и насильно хочу спасти людей, отверженных Богом. Кто не знает писания древних пророков и их предсказаний об этом несчастном городе, предсказания, которые теперь именно близятся к осуществлению? Они предвещали {5} , что тогда город падет, когда кто-нибудь начнет проливать кровь своих соплеменников. А разве город и храм не полны трупов вами убитых? Оттого-то сам Бог вместе с римлянами приближает очистительный огонь к храму и очищает обремененный ужасными злодеяниями город».
{2}
Ежедневная жертва приносилась дважды: утром и вечером. Она состояла изоднолетнего агнца, муки, смешанной с оливковым маслом, и 1/4 хина вина (Исх.,29, 38-41).
{3}
Жертва включала кровь жертвенного животного, принесенного к алтарю, исжигаемых на алтаре-жертвеннике жира, потрохов и почек.
{4}
Иехоний сдался в плен в 596 г. до н. э. во время войны с Вавилоном. Иосифнаивно верит, что и ныне высшая прослойка во главе с царем, а также все жителисдадутся в плен римлянам ради спасения храма, священных реликвий исокровищ.
{5}
Предсказание, о котором здесь упоминает Иосиф, – это предсказание еврейскихпророков из Ветхого завета (IV, 6, 3). Однако оно известно задолго до них – этопредсказание оракулов Сибиллы.