Иуды и простаки
Шрифт:
И трёп о недоступности для евреев МГУ, вообще высшего образования продолжается: «Тут я мог бы рассказать тьму-тьмущую разных историй. Но расскажу только одну, услышанную от одной моей близкой приятельницы». Уже были «один старый газетчик», «один журнал», «один писатель» и вот — «одна приятельница», еврейка. Да что мешает теперь-то назвать имена? Ведь это все по нынешним временам либо бесстрашные герои, либо страдальцы тоталитарного режима. Нет, он на всякий случай промолчит.
И вот: «Сын приятельницы обнаружил выдающиеся математические способности и, естественно, хотел поступить на математический факультет МГУ. Тщетно все знакомые твердили, что это совершенно безнадёжное предприятие, для евреев — даже для подозреваемых в слабой причастности к „пятому пункту“ — там установлен совершенно непреодолимый барьер. (Дело было в середине 1970-х.) Но приятельница на все эти уговоры не поддалась и решила предоставить своему выдающемуся мальчику возможность схватиться врукопашную с могучей ядерной державой».
Но как бы то ни было, а малый ринулся в рукопашную схватку с ядерной сверхдержавой. И что же? «Выдающийся мальчик это сражение, конечно, проиграл, хотя из всех задач на экзамене не решил, кажется, лишь одну знаменитую теорему Ферма». Что ты лепечешь, Беня!.. Во-первых, теоремы не решаются, а доказываются, — ты же за точность языка. Во-вторых, это не просто знаменитая, а Великая теорема Ферма. Над доказательством сей теоремочки, сформулированной в XVII веке, бились Эйлер, Гаусс, Дирихле, Лежандр, Племель, Ламе, Лебег, Луивилль, но в общем виде она не доказана до сих пор. А ты мне про своего выдающегося еврейского мальчика… Да ведь если бы он доказал эту теорему, то немедленно получил бы 100 тысяч марок, которые немецкий математик Вольфскель, умерший в 1907 году, завещал тому, кто даст полное доказательство теоремы. И тогда зачем еврейскому мальчику МГУ, он мог бы укатить за границу и открыть свою газету… Словом, Великая теорема Ферма это столь высокая научная материя, что она не может быть предложена на экзаменах школьнику. Если уж ты среди «кубиков» и «шпал» запутался, то хоть на сей раз справочку навел бы, прежде чем удариться во все тяжкие.
К слову сказать, моя дочь, в которой нет ни грамма «прожиди», тоже с первого захода не прошла в МГУ. Но через год она ринулась второй раз в рукопашную схватку с ядерной сверхдержавой и одолела её.
Так был ли мальчик-то выдающийся? А если был, то что с ним потом произошло? Поступил он все-таки или нет? Молчание… Это излюбленный прием Сарнова: ошарашить ужасающей историей, а чем она закончилась — утаить. Живописует, например, как его в Литинституте исключили из комсомола (теперь-то ясно, что совершенно справедливо). Уверяет, что делом занимался — представьте себе! — «сам Жданов», что «близка была тогда разинутая пасть ГУЛАГа», что он «чуял уже ее зловонное дыхание, спинным мозгом ощущал смертельную опасность». И что же в итоге? Довольно скоро ЦК ВЛКСМ отвел «смертельную опасность» — восстановил Сарнова в комсомоле, институт он окончил в тот же год, что и все однокурсники, а вместо зловонного ГУЛАГа попал в члены благоуханного жюри ЦК по комсомольским премиям. Но обо всем этом — ни звука. Можно подумать, что, ободрав всю кожу, едва вырвался из разинутой пасти.
Пообещав рассказать «только одну» историю о живодерстве в МГУ, Сарнов не удержался и поведал вторую, ещё более ужасную. На сей раз о русском мальчике да еще из Сибири, тоже «выдающемся математике». «Он был просто раздавлен, изо дня в день наблюдая, как прославленные профессора сладострастно топят одного блистательного абитуриента за другим, не жалея ни сил, ни времени, тратя по пять часов на каждого». Профессионал, ну, во-первых, каким образом твой новый вундеркинд мог изо дня в день сидеть на чужих экзаменах? (Тем более что ему надо было готовиться к собственным.) Кто бы ему разрешил это? Во-вторых, ну, кто тебе поверит, что прославленные профессора, т. е. люди пожилые (если Л. С. Понтрягин, то ему было тогда под семьдесят) тратили на каждого поступающего по пять часов, чтобы завалить! Да и зачем? Ведь это можно гораздо быстрее. Наконец, чего же хотели «прославленные», если безжалостно топили и евреев, и русских, и всех «блистательных» без разбора? Кого они в таком случае принимали — только чукчей, что ли, и притом — тупых? «Несчастный русский мальчик не знал, какая играется тут игра». И я не знаю, хотя давно не мальчик. А ты сам-то знаешь?
Впрочем, твой второй вундеркинд, оказывается, до экзамена не дошел, но «убедившись, что такой экзамен ему нипочем не выдержать, он забрался на самый высокий этаж прославленного Московского университета и кинулся вниз». Как жаль, что не прихватил с собой некоторых московских сочинителей…
«Если бы это случилось с еврейским мальчиком, — просвещает нас автор. — Что ж! Еврейскому мальчику это на роду написано. И эта история была бы настолько банальной, что мне даже в голову не пришло бы о ней рассказывать. Мало ли было таких историй!» Вот кошмар-то! Еврейским мальчикам, оказывается, на роду написано сигать с верхних этажей высотных зданий, знать, специально построенных для этого в Москве антисемитом Сталиным.
И опять: «Да, историй о наглой, подлой, гнусной дискриминации школьников-евреев, тщетно пытавшихся поступить в разные советские вузы, мне приходилось слышать множество. И были среди них совершенно чудовищные!»
Но как же так? Такие жуткие преграды, такая вопиющая несправедливость,
Да вот же и наперсный дружок Войнович признает в своей последней книге, что когда он работал на радио, в его редакции «не меньше, чем половину составляли евреи и полукровки вроде меня» (с. 213). Не меньше, а может, и больше. И нет никаких сомнений — все с высшим образованием.
Разумеется, у евреев есть очень красивое объяснение этих удивительных, ни в одной другой стране невозможных цифр. Так, С. Кара-Мурза приводит слова философа Д. Фурмана: «Несмотря на все препоны, создававшиеся советским антисемитизмом, на ограничения при приеме во все вузы и просто невозможность для евреев поступить в некоторые, наиболее престижные из них, евреи значительно, на порядок образованнее русских, что объяснимо лишь громадной, преодолевающей все препоны тягой к образованию». Значит, философ признает, что свою громадную тягу евреи удовлетворяют не путем, скажем, домашнего образования, а в вузах. Но как же все-таки они туда проникают, если везде ограничения, всюду препоны, кругом заслоны? У меня, например, всю жизнь была громадная тяга стать оперным певцом, но там же перед безголосыми железный заслон, и мне прорваться не удалось. А евреи?..
Самый престижный в стране вуз это, конечно, Московский университет. Я там, к сожалению, не учился, но вот что пишет Ст. Куняев: «Смотрю на громадное фото нашего выпускного курса 1957 года, читаю фамилии, вглядываюсь в лица и понимаю, что не менее сорока студентов из двухсот двадцати, поступивших на первый курс филфака, были евреями… Судя по сегодняшним стенаниям борщаговских и рыбаковых, в те годы государственный антисемитизм якобы достиг такого накала, что легче было верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели бедному еврейскому отпрыску войти под своды главного храма науки… А тут почти двадцать процентов — еврейские юноши и девушки!»
Литературный институт по-своему не менее престижный вуз, чем МГУ. Вот и передо мной старая фотография. 1950 год. Во дворе Литинститута на его фоне стоят по дуге в два ряда студенты этого года выпуска. В центре — Константин Симонов, он был в тот год председателем экзаменационной комиссии. С левого края во втором ряду с папиросой в руке — проректор В. А. Смирнов, тот самый знаменосец антисемитизма. Кто же рядом со знаменосцем? Слева — Гриша Хейфец (Куренев); справа — Володя Шорор, Костя Левин, Володя Корнилов (по выражению Сарнова, «полтинник»), Сережа Файнберг (Северцев); впереди — П. Г. Печалина, Инна Гофф, Берман (забыл имя). Все славные ребята, но ведь нарочно не придумаешь такое окружение для знаменосца… А всего на снимке 24 человека, из них 12 евреев (13-й — Александр Шендерович-Ревич — отсутствует), 1 аварец, 1 армянка, 2 украинца и 8 русских. Восемь!.. То есть евреев 50 процентов, а русских — 33. Вот какие антисемитские цифры нас преследуют. А ведь Смирнов был и проректором, и завкафедрой творчества и секретарем парткома института, т. е. имел большую власть и мог бы многое сделать для оправдания клички знаменосца, данной ему Сарновым. И что же, пользуясь ею, он препятствовал приему евреев? губил их дипломы? изгонял преподавателей евреев? Да ведь там при нашей русской кротости такая была «прожидь», что сопоставима разве лишь с прежней поликлиникой Литфонда да с нынешним телевидением. А право жаль, что кое-кого Смирнов, если бы мог, не сослал в кандалах на Колыму. И между прочим, вспоминаю, что два таких небезызвестных русака, как поэт Василий Федоров и автор этих строк, за свои дипломные работы получили у Смирнова тройки. По отношению к Федорову это была вопиющая несправедливость.
Вот бы и Сарнову вместо рассказа о «чудовищных историях», неизвестно когда и с кем происшедших, посмотреть на студенческие фотографии, вспомнить нечто вполне конкретное и документально достоверное. Например, как сам он в 1946 году поступал в Литературный институт. Большинство поступавших были только что вернувшиеся с войны солдаты и офицеры, многие уже печатались, а он, по собственному выражению, «желторотый юнец» — вчерашний школьник, еврейский мальчик, возросший у Елисеевского магазина, и за спиной — никаких литературных деяний, кроме школьных сочинений о Татьяне Лариной и «лишних людях». Однако же — приняли!. Правда, был он жутко начитанный. Помню, Л. Н. Галицкий в рассказе о каком-то рыцарском романе употребил слово «гульфик». На всём курсе никто не знал, что это такое. Беня объяснил нам на перемене…