Иуды и простаки
Шрифт:
А он опять: «Я видел, как все люди, которые окружали его, боялись его взгляда, а в фильме Сталин добренький». После этих слов были даны кадры комически нелепого приема в Кремле, будто бы состоявшегося в конце 1942 года, где Сталин зимой фигурирует в несуразном белом кителе. Видно, Гомельскому хочется, чтобы при появлении Сталина все участники приема разбежались по углам, — так все его боялись. Вот была бы историческая правда!
Но один ваш любимец, лютый ненавистник вождя, писал: «Я довольно часто имел возможность общаться со Сталиным, слушать его и даже получать непосредственные указания по разным вопросам. Я был буквально очарован Сталиным, его предупредительностью, вниманием, осведомленностью и заботой.
Кому же верить — баскетболисту, однажды лицезревшему Сталина, или сталинским соратникам Громыко и Хрущёву? Ведь первый писал это уже после смерти Сталина и во время лихой борьбы против «культа личности». А второй хотя позже и скурвился, но именно в эту пору и написал приведённые строки?
Вдруг подал голос абориген телевидения Генрих Резник, адвокат с прокурорскими замашками и, как уже отмечалось, по собственной аттестации, «русский интеллигент еврейского разлива» опять же. Он решительно, как всегда, заявил: «Историческая правда в фильме не искажена. А Сталин подходит под великолепную формулу Карякина (широко известный мыслитель солженицынского разлива. — В.Б.): „Сталин и Берия являются выдающимися государственными деятелями, но они были палачами“». И уже своё резюме: «А у палачей не может быть заслуг перед историей. Палачи это палачи».
Адвокат — это вроде бы дитя логики. А что мы видим? Начал с претензией на логику, но тут же сбился на эмоции: если палачи и только, то какие же они государственные деятели да еще выдающиеся? Прокурорствующий адвокат хотел побить Сталина, а бьет любимого Карякина и себя заодно.
Тут третий раз вступает неугомонный аксакал Гомельский и опять дудит в ту же дуду: «Я видел Сталина своими глазами. Я прожил большую жизнь в баскетболе, мне очень много лет…» Господи, да все это знают, кроме Юрия Соломина, который назвал его Голеньским. А когда Берман поправил артиста, тот сказал: «Ну хорошо, Коломенский».
Баскетболист ужасно обиделся, но продолжал: «Вот момент, когда Сталин дает генералу Градову три раза исправиться: иди подумай, иди подумай, иди… Потом Сталин говорит: „Генерал правильно сказал“». Показывают соответствующие кадры фильма. Гомельский делает заключение: «Такого не бывало у Сталина. Если Сталин сказал „нет“, значит — „нет“». И никаких, мол, гвоздей.
Именно о таких случаях говорят: не знает броду, а лезет в воду. Заслуженному баскетболисту удивительным образом неведомо, что в фильме тут использован широко известный факт из военной биографии маршала Рокоссовского, тогда генерала армии, во время обсуждения плана операции «Багратион» — наступления в Белоруссии. Сам он вспоминал: «Окончательно план наступления отрабатывался в Ставке 22 и 23 мая (1944 года). Наши соображения о наступлении войск левого крыла (1-го Белорусского) фронта на люблинском направлении были одобрены, а вот решение о двух ударах на правом крыле подверглись критике. Верховный Главнокомандующий и его заместители настаивали на том, чтобы нанести один главный удар — с плацдарма на Днепре (район Рогачева), находившегося в руках 3-й армии. Дважды мне предлагали выйти в соседнюю комнату, чтобы продумать предложение Ставки. После каждого такого „продумывания“ приходилось с новой силой отстаивать свое решение. Убедившись, что я твердо настаиваю на нашей точке зрения, Сталин утвердил план операции в том виде, как мы его представили» (Солдатский долг. Воениздат, 1968. С. 260). То есть Сталин отказался от своей точки зрения, перечеркнул свое «нет» и принял точку зрения противоположную.
Может быть, с моей стороны, учитывая возраст Гомельского, это жестоко — приводить такое свидетельство его лопоухости, но что делать, сам же он, баскетболист,
Можно заметить, что маршал Жуков отрицал то, о чем поведал Рокоссовский. В воспоминаниях, вышедших на другой год после Рокоссовского, он писал: «Существующая в некоторых военных кругах версия о „двух главных ударах“ на белорусском направлении силами 1-го Белорусского фронта, на которых якобы настаивал К. К. Рокоссовский перед Верховным, лишена основания. Оба эти удара, проектируемые фронтом, были предварительно утверждены И. В. Сталиным ещё 20 мая по проекту Генштаба, то есть до приезда командующего 1-м Белорусским фронтом в Ставку» (Воспоминания и размышления. М., АПН. 1969. С 529).
Я лично думаю, что в этом расхождении прав Рокоссовский. Во-первых, невозможно представить, что он, человек редкой честности и скромности, выдумал такой колоритный и лестный для себя эпизод. Тем паче, что ведь когда вышли его воспоминания, были еще живы почти все члены Ставки и, как говорится, не дали бы соврать. Во-вторых, столь редкий эпизод, связанный с самим Сталиным, невозможно забыть тому, кто и был причиной этого эпизода. А Жукову, наоборот, не трудно было забыть: ведь это случилось не с ним.
Вероятно, дело тут вот в чем. Я допускаю, что план операции действительно уже 20 мая был утвержден Сталиным. Но ведь речь шла о самой крупной наступательной операции Второй мировой войны и, естественно, Верховный должен был проявить сугубую предусмотрительность и осторожность. Поэтому, уже утвердив план, он не сообщил это Рокоссовскому, а захотел еще раз проверить верность плана столь необычным способом. Жуков мог не знать о замысле Сталина или, как уже сказано, забыть. Впрочем, это к фильму не относится.
Но прямо относится к Гомельскому то, что Жуков его помнил и именно для него писал: «Стиль работы Ставки был, как правило, деловой, без нервозности, свое мнение могли высказать все. И. В. Сталин ко всем обращался одинаково строго и довольно официально. Он умел слушать, когда ему докладывали со знанием дела. (Гомельского, как, впрочем, и Аксёнова, и Барщевского, едва ли стал бы слушать, но о двух последних — дальше. — В.Б.). Я убедился за долгие годы войны, что И. В. Сталин вовсе не был таким человеком, перед которым нельзя было ставить острые вопросы и с которым нельзя было спорить, даже твердо отстаивать свою точку зрения. Если кто-нибудь утверждает обратное, прямо скажу: их утверждения неправильны» (там же, с. 280–281). Как деликатно: неправильны. А ведь вполне имел право сказать: «Это брехня, господин Гомельский!»
И ещё: «После смерти И. В. Сталина появилась версия, что он единолично принимал военно-политические решения. С этим согласиться нельзя. Я уже говорил, что, если Верховному докладывали вопросы со знанием дела, он принимал их во внимание. И я знаю случаи, когда он отказывался от своего собственного мнения и ранее принятых решений» (там же, с. 468). Таких случаев маршал приводит немало. Если интересно, то поищите их, Гомельский, сами. Но я знаю, что не будете искать, ибо вам, как и В. Аксенову, и создателям фильма, история войны всегда была и осталась совершенно неинтересна.
И вот опять кому же верить: Рокоссовскому с Жуковым или Гомельскому? Выбирайте, читатель.
Тут-то на бедного старца и обрушилась создательница «Смерти ради смерти». Но как! «В образе Сталина был найден точный сценарный и режиссерский ход. Точный!»
Здесь ведущий Берман воскликнул: «Марина Анатольевна пришла сюда с совершенно другим мнением!» И вот, мол, под напором неопровержимых доводов Донцовой, Соломина, Резника и моих…
«Нет! Нет! — воскликнула автор романа „Не мешайте палачу“. — У меня свое мнение. В фильме есть перлы, жемчужины. Я согласна с Гомельским, что если Сталин сказал „нет“, то это всегда нет…»