Иван Грозный. Книга 3. Невская твердыня
Шрифт:
– Не ведаю. Бабы вой подняли у колодца, когда им о том сказали монахи.
– Бабы любят повыть. Говорил уж я. На них не гляди. А веру государь не переменит. Не такой он. Что-нибудь да не так. Получала ли ты вести от Андрея?
– Был тут один ихний. Сказывал, Андрей там белого медведя убил. Шкуру домой будто привезет, – рассмеялась Охима. – К чему она мне?!
– Полно. И шкура медвежья пригодится. Дай я тебя, Охимушка, поцелую... по-старому, дружески.
Он обнял ее и поцеловал.
– Помнишь ли, как мы тогда втроем на реке купались по дороге в Москву?.. А ты песню пела в воде, помнишь ли? Смешная ты была.
Охима закрыла лицо руками.
– Будет тебе! Срамота! Чего вспомнил... – проговорила она. – Давно это было. Состарились уж мы. Не та я уже теперь. Старуха я.
– Какая ж ты старуха! Не греши, не наговаривай на cебя. Такая же красавица, как и была. И телеса те же.
Охима посмотрела на него насмешливо.
– Полно тебе о телесах!.. Не лучше я твоей Параши...
Герасим покраснел:
– Параша Парашей, а Охима Охимой. Что о том говорить! И я тебя тогда желал. Андрейка отбил у меня Охиму.
– Не все сбывается, что желается... – с бедовой улыбкой сказала Охима.
– М-да, – опять вздохнул Герасим. – В сердце не въедешь.
Посидев немного молча и не спуская глаз со смущенного лица Охимы, Герасим подсел к ней поближе.
– Небось я первый с тобой подружился в те поры, на берегу Волги... Андрейка потом подлез к тебе... Ох, и зло меня тогда взяло на него. Сама знаешь, любовь начинается с глаз. А уж как я впервые увидел тебя, так и началось...
Герасим взял руку Охимы.
– Вот так же тогда я взял твою руку... Помнишь?
– Помню, – опустив глаза, тихо сказала Охима.
И вдруг крепко обнял ее и прижал к себе.
– Вот так же я тогда обнял тебя и прижал к своей груди... Помнишь?! – прошептал Герасим.
– Помню... – шепотом ответила Охима, подчиняясь ласкам Герасима.
– Охимушка, что ты так тяжело вздыхаешь? – шепчет он. – Аль что смущает?!
– Нет. Я так... От судьбы не уйдешь...
– Что говорить! Счастье, что называется, сквозь пальцы у меня проскочило...
Охима тяжело вздохнула.
– Ты опять?.. – целуя в щеку Охиму, спросил Герасим.
– Я думаю... Разве ты несчастлив с Парашей?..
– А ты с Андреем?
– Я... счастлива... – ответила Охима.
– Я... тоже... Параша – хорошая... дочка у меня тоже...
– А у меня сынок...
– Ну и слава Богу! И ты счастлива, и я счастлив... Это хорошо... Поцелуй же меня, Охимушка!.. Это – не грешно.
Охима крепко поцеловала Герасима...
И долго сидели они, бражничая и вспоминая далекие теперь дни юности.
Тринадцатое декабря 1581 года. Небо ясное. День морозный. В деревне Киверова Гора, в недалеком расстоянии от Пскова, московские послы князь Дмитрий Елецкий и «печатник» Роман Алферьев да посол римского папы Антоний Поссевин съехались с послами польского короля воеводой Яном Збаражским, князем Радзивиллом и секретарем великого княжества Литовского Михайлой Гарабурдой.
Снежная пустыня. От деревень остались одни головешки. Здесь не так давно хозяйничали немецкие ландскнехты. Теперь эта местность заполнилась всадниками, повозками, множеством людей. Посланцы царя Ивана Васильевича и сопровождавшие их люди прибыли сюда, блистая своими нарядами, золотом своих одежд. Степенные, с тщательно расчесанными бородами, в богатых меховых шубах, московские послы держали себя гордо, с достоинством. Люди их раскинули убранные персидскими коврами большие теплые шатры, развели около них костры. Елецкий и Алферьев не пожелали жить в уцелевших после войны дымных избах, в которых приютились надменно посматривавшие на московских послов вельможи короля Стефана. Царь внушил своим послам отнюдь не казаться представителями побежденной страны.
Из Новгорода московским людям по приказанию царя навезли целые караваны съестных припасов, много мяса. Послы усердно угощали обильными обедами, ужинами с вином и брагой римского посла Поссевина.
– Пей, Антоний, ешь... – говорил ему Елецкий. – У нашего государя всего много. Хватит на всю Европию.
В польском стане послов люди питались плохим хлебом и похлебкою без мяса. Плохо позаботились о них гетманы.
Московским людям стало известно, что Баторий из-под Пскова спешно уехал, оставив начальником над своими войсками главного воеводу Замойского. Разведчики московских послов донесли Елецкому и Алферьеву, что в изнуренном бесплодною осадою Пскова польском войске не получившие жалованья немецкие и венгерские ландскнехты бунтуют, отказываются дальше вести осаду. Замойский, чтобы успокоить войско, заявил солдатам:
«На вас смотрят послы московские из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они уступят; если изъявите малодушие, то они возгордятся, и мы останемся без мира и без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов».
Все эти вести очень пригодились московским послам; они поняли, в каком тяжелом положении находится Баториево войско под Псковом. Через своих гонцов послы донесли царю Ивану Васильевичу в Москву об этом.
Приступили к переговорам.
Пан Збаражский сказал, обращаясь к послам:
– Если вы приехали сюда за делом, а не с пустым многоречием, скажите прямо, что Ливония наша, и внимайте дальнейшим условиям победителя, который завоевал уже немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня сроку.
Елецкий на это ответил:
– Высокомерие не есть миролюбие. Мы угроз не боимся. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился бы всех морских пристаней, нужных для свободного сообщения России с иными державами. Вы – не победители! Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно, с достохвальным мужеством, но с успехом ли? Имеете ли действительную надежду взять его? А если не возьмете, то не погубите ли войска и всех своих завоеваний?
Елецкий и Алферьев держались с независимой простотой, не выказывая охоты на уступки. Поэтому вместо предложенных Стефаном Баторием трех дней переговоры стали затягиваться. Чем хладнокровнее были русские, тем более горячились послы короля.
Елецкий и Алферьев предложили полякам несколько ливонских городов, занятых российским войском, а также Полоцк со всеми его пригородами: Озерище, Усвят, Великие Луки, Велиж, Невель, Заволочье, Холм. Однако чтобы Дерпт и прилегающие к нему четырнадцать крепостей остались за Москвой.