Иван Грозный
Шрифт:
Заметим, что между проектами и выполнением их лежит немалый промежуток времени. Пересветов пишет свою челобитную еще до взятия Казани; он имеет в виду только борьбу на восточном фронте и совсем не знает Балтийской войны. Тем более любопытно данное им освещение политической обстановки момента. Ведь когда он ссылается на вельмож, стремящихся отклонить государя от сближения с войском, вообще отстранить его от деятельной роли, он разумеет не что иное, как окружившую Ивана IV с 1547 г. тесную думу, которая в эпоху Стоглава и Казанского похода обладала неограниченным авторитетом.
Эта дума, с Сильвестром и Адашевым во главе, пользуется у историков, главным образом благодаря свидетельству Курбского, хорошей славой; упадку ее влияния обычно приписывают начало жестокости и капризов Ивана IV. Без всякого сомнения, при этом слишком много внимания уделяли вопросу личных столкновений и обид и слишком мало политической стороне дела. А между тем стоило бы заметить, что Курбский очень характерно называет тесную думу, в которой он и сам участвовал, «избранной радой».
Ни у кого другого этого названия не встречаем, а русский боярин-реакционер, разумеется, применяет его недаром: у него перед глазами высший совет, ограничивающий власть польского короля, — «паны-рада». Представитель старинного княжеского рода, ровня литовских и польских панов естественно увлекается примером олигархии у западного соседа. Называя именем этой верхней палаты аристократической Речи Посполитой тесную думу при московском царе, Курбский только подтверждает правильность жалоб Ивана IV на то, что советники отстраняли его от дел, снижали его (власть, приводили в «противословие» бояр, раздавали самовольно чины и земли и т. п. Пересветов, злейший враг аристократии, дает неожиданное освещение деятельности «избранной рады»: очень рано, в эпоху полного доверия Ивана IV к своим советникам, он предлагал царю резко сломить их господство, опираясь на массу рядового мелкого дворянства.
Пересветов удивительно предвосхитил идею «грозного» правления, понятие о "самодержстве", и его, может быть, следует признать одним из главных вдохновителей политики последующей за 1564 г. поры. Одним из самых заметных дел первых лет опричнины ведь был разгром княжеских гнезд, роспуск дворовых слуг и особых отрядов, состоявших на службе бывших удельных владетелей и крупных вотчинников: царь посадил опричников, т. е. людей новой службы с неизвестными дотоле именами, на места старых родовых вотчин князей Ярославских, Белозерских, Ростовских, Суздальских, Стародубских, Черниговских и др., оторвав родовитых «княжат» и бояр от почвы их старинного владения и насильственно переселив их на совершенно новые места, где у них не было ни корней, ни связей. Можно допустить, что Иван IV внес слишком много страстности в борьбу со своими прежними доверенными советниками; он взял, может быть, под подозрение и других представителей родовой аристократии, хотя и нейтральных, чуждых честолюбивым замыслам настоящих политиканов. Но если тут были проявлены крайности, то это не дает основания думать, что с помощью опричнины, которая составляла важную военно-административную реформу, Грозный вел войну с призраками.
В переписке с Курбским Грозный очень картинно изобразил, как Сильвестр, главное лицо правительственного кружка, подбирал себе угодников, т. е. составлял около себя партию, собираясь свести царя на роль простого украшения. В переговорах с Литвой он бросает любопытное обвинение против самого Курбского: будто бы тот имел притязание называться «отчичем Ярославским» и хотел «на Ярославле государить». Конечно, это выражение слишком драматично и преувеличивает действительность. Но нам следует помнить, что до 1564 г. еще живы были многие княжеские гнезда и что у крупных «вельмож» существовало понятие о праве отъезда. После примера, поданного Курбским, пришлось у видных бояр отбирать клятвенные обещания о невыезде за границу. Следовательно, они не подчинялись новому понятию о государстве; они продолжали считать себя государями, в них еще сидели предрассудки удельных владетелей. Самолюбие Курбского было вполне удовлетворено, когда, участвуя в высшем правительственном совете, он встречал подчинение московского царя воле своей и своих товарищей. Но когда это положение пошатнулось, он нашел возможным только один выход — изменить своей родине, отделиться от государства. Его взгляды совершенно совпадают с мировоззрением крупных польских панов, немецких фюрстов и французских сеньеров XVI века, которые или заставляли монархию подчиниться своему правительственному давлению, или, потерпевши на такой попытке неудачу, изменяли своей стране и объявляли себя вольными и самостоятельными вождями, как бы государями. Коннетабль Бурбон, принц крови и родственник французского короля, перешедший в 1521 г. вследствие личной обиды к германскому императору Карлу V и принявший команду над войсками, сражавшимися против его отечества, курфюрст Мориц саксонский, в 1548 г. верный слуга Карлу V, изменивший в 1552 г. в пользу Франции, — вот наглядные западные параллели к Курбскому: Москва и не отстала и вперед не пошла в этом смысле, сравнительно с западноевропейскими государствами.
Оппозиционеру-изменнику Иван Грозный искусно противопоставляет другие слои народа, и здесь он сходится с теориями Пересветова и Ермолая-Еразма, из которых каждый на свой манер советует держать вельмож в строгости и доверять больше работе крестьян и службе воинов простого звания. В своих грамотах, присланных из Александровой слободы в Москву в январе 1565 г., Грозный разделил подданных на «козлищ и овец» и распределил между двумя сторонами гнев и милость: боярам, воеводам, приказным он объявил опалу за расхищение, за неправильно нажитое богатство, притеснение христиан и нерадивую службу; духовенству — за то, что оно покрывало их, гостям же, купцам и всему православному христианству города Москвы он писал, чтобы они себе никакого сомнения не держали, гнева на них и опалы никакой нет.
Необходимо обратить внимание на одну характерную частность, в которой Пересветов соприкасается с настроениями Ивана IV. Перечисляя различные проступки вельмож перед монархом, публицист называет их «чародеями и ересниками, которые у царя счастье отнимают и мудрость царскую». Упрек здесь брошен страшный для того времени: никогда, может быть, не была так распространена вера в колдовство, в приворотные и изводящие зелья, никогда так не свирепствовали колдовские процессы и на Западе, и в Москве. Трудно сказать, в какой мере Иван Грозный был склонен поддаваться страху колдовских чар и злодейского волшебства. Вызвать у него подозрение в чародейских кознях со стороны близко стоявших к нему людей значило, может быть, дать против них чрезвычайно опасное оружие. Курбский рассказывает, что в 1560 г. Сильвестра и Адашева осудили, не выслушав их оправданий, потому, что признали в них злодеев и чаровников. Он же передает, что в Москве казнили женщину высокой добродетели и аскетического образа жизни, потому что ее необыкновенные душевные свойства заставили в ней заподозрить колдунью, способную извести царя своими чарами.
У большинства историков в характеристиках Грозного все его казни смешиваются воедино и приводятся безразлично в доказательство его свирепости. А между тем следовало бы различить политические и колдовские процессы. В первом случае мы имеем дело с проявлениями распаленного гнева к изменникам родины, но в то же время с мотивами рационального характера. Во втором — с чем-то стихийным, когда Иван IV разделял суеверие со своими современниками. Нам интересно было бы знать, что бы стал делать сам Курбский на месте Грозного — ведь он целиком разделяет веру в колдовские воздействия: порчу нрава царя, его поворот к жестокостям он приписывает силе чар, которыми располагали его «злые» советники, сменившие «добрых».
И опять мы имеем случай напомнить, что в смысле распространенности суеверий Москва XVI века недалеко отстояла от Запада: как раз эпоха гуманизма и реформации была временем наибольшего неистовства в преследовании колдовства, причем с особенной ревностью этому отдавались пуританские сектанты, гордившиеся своим очищенным от идолослужения христианством.
4
Если смотреть на опричнину 1564 г., как на меру военно-организационного характера, она составляет продолжение реформы 1550 г. Тогда были испомещены кругом Москвы 1000 человек новой службы; также и теперь Грозный выбирает себе «князей и дворян и детей боярских дворовых и городовых тысячу голов», но испомещает их в московском и в замосковных уездах — Галицком, Костромском, Суздальском — и в городах заокских. Преобразователь пошел, однако, гораздо дальше в развитии военной техники. Очень интересно сравнить советы Пересветова с практическим осуществлением военной реформы.
Автор челобитной настаивает на образовании отборного корпуса из двадцати тысяч «юнаков храбрых с огненной стрельбой гораздо учиненного»; он имеет в виду трудную героическую борьбу с крымцами на юге. Пересветов мечтает при этом о каком-то неутомимом воинственном государе, живущем душа в душу со своей армией, и недаром вдохновляется фигурой Мухамеда II. Современная ему Турция выставила в лице Сулеймана II (1520–1566 гг.) еще раз такого же беспокойного завоевателя. К этой роли, однако, не вполне подходил Иван IV.
Правда, Курбский говорит о нем в «Сказаниях» по поводу Казанского похода 1552 г.: «Сам царь, возревновав ревностью, начал против врагов ополчаться, своею главою, и собирати себе воинство множайшее и храбрейшее, и не похотяще покою наслаждатися в прекрасных палатах, затворясь, пребывати (яко есть нынешним западным Царем обычай: все целые нощи истребляти, над карты седяще и над прочими бесовскими бреднями)». Но тот же Курбский рассказывает, что после взятия Казани царь не послушался «мудрых и разумных» советников и не остался на зиму в покоренном городе, чтобы закрепить завоевания, а уехал в Москву. Он, вероятно, неохотно становился во главе армии, как это особенно видно было в 1571 г., когда, уклонившись от командования, он дал возможность крымскому хану подступить к Москве и сжечь ее. Однако во всех случаях, когда ему приходилось руководить военными действиями, т. е., помимо Казанской кампании, при взятии Полоцка и два раза в Ливонии, в 1572 и 1577 гг., войско бьется хорошо и поправляет предшествующие неудачи.