Иван Иванович - бывалый сапер

ОДНА НОЧЬ ВОИНЫ

Великую Отечественную я провоевал, как говорится, от

За эти долгих четыре года всякое бывало. И отступал и наступал. Меня окружали, и я врага с тыла обходил. Не сосчитать перестрелок, атак и контратак…

Одним словом, хлебнул лиха. Война щедрая — полной мерой на каждого солдата отпускает.

От Днепра до Волги и от Волги до реки Преголя, что в бывшей Восточной Пруссии, всю географию досконально вдоль и поперек изучил.

Не хвастая, скажу: бывал, что называется, на коне и под конем, попробовал и горького и горячего…

Видишь, какую метку на моем лице война оставила? Всю что ни есть фотографию испортила. Много тогда докторам повозиться со мной пришлось. Но все же выкарабкался, в строй вернулся. Теперь зарубцевался шрам, привык я к нему. Будто так и надо. А первое время посмотрюсь в зеркало, сам себя не узнаю.

Эта редкая, можно сказать, история приключилась со мной осенью, на первом году войны. Нашему полку приказ поступил: немцев с рубежа сбить.

Разметала артиллерия проволочные заграждения, помолотила по ихнему переднему краю, пришла очередь матушке-пехоте оставлять обжитые окопы.

Не знаю, кто как думает, а по-моему, нет ничего труднее на свете, чем первому в атаку подняться. И вовсе не потому, что ты трус… Кажется, стоит только вскочить на бруствер и мгновенно пулю проглотишь. Руки-ноги дрожат, сердце замирает, к горлу подкатывает тошнота.

Когда ты в ротной цепи, ты не один. Справа и слева товарищи. Но первому… Сырая узкая траншея кажется тебе самым уютным, самым безопасным местом на земле.

Но вот поступила команда — командир роты кричит хрипловатым, срывающимся голосом: «За Родину, вперед!»

Конечно, каждому жизнь дорога, доказывать не приходится, но боевой приказ — дело святое. Вскакиваешь на ноги, и какая-то сила словно пружиной выбрасывает тебя из траншеи.

Вокруг тебя со злым цвиканьем проносятся пули. Но ты мчишься вперед, слыша рядом тяжелое дыхание товарищей.

И в тот день началась атака… Я хорошо помню, как в оглушительном грохоте немецкие позиции заволокло густым дымом. Помню, как в этой серо-черной завесе вспыхивали багровые разрывы снарядов. Помню, как бежал за огневым артиллерийским валом по изрытой воронками, обожженной земле.

Ложился. Вскакивал. Снова бежал с винтовкой наперевес. Потом будто кто-то изо всех сил саданул меня в лицо, и я провалился в глубокую темную пропасть…

Очнулся, когда нежаркое солнце подползало к темневшему вдали лесу. Во рту сухо и горько. В голове гудит, мысли путаются.

С трудом приподнялся на локте. Слева от меня густые кусты боярышника. Чуть поодаль одинокая сучковатая сосна.

Из наших окопов я не раз видел эту застывшую на пригорке сосну с обрубленной снарядами вершиной. Стало ясно: я на «ничейной» земле.

Но как кончился бой? Где товарищи? Где рота?

Откуда мне было знать, что при первых же залпах наших орудий немцы ушли из окопов в блиндажи и там переждали артналет. Не знал я и того, что атака сорвалась, полк отошел на запасные позиции, а гитлеровцы продвинулись на левом фланге.

Голова горела. Я ощупал лоб, щеки… На пальцах кровь — скула сильно рассечена. С левой стороны подбородка засел осколок.

Осторожно провел пальцем по неровному его краю, тихонько шевельнул. Будто бы неглубоко вошел.

Я стиснул зубы, зажмурился, словно от этого могло стать хоть немного легче, и дернул осколок. Казалось, к подбородку прикоснулись раскаленным гвоздем…

Невдалеке послышались торопливые шаги. Вот они все ближе и ближе.

Я несказанно обрадовался: «Санитары! «Видимо, ищут, кто еще живой. Сейчас и меня подберут».

— Братцы, а братцы! — со стоном позвал я. — Где-то тут моя винтовка? Винтовку не забыть бы…

Молчат. Не слышат, что ли?

Превозмогая боль, я обернулся и обмер. Перехватило дыхание. Сердце запрыгало, хоть рукой его придерживай.

Забыв о своих ранах, вскочил на ноги. Да куда там! Меня тут же схватили два немецких солдата. Справа плотный, красномордый. Маленькие, щеточкой, усики под мясистым носом. Слева долговязый, густо заросший светлой щетиной.

— Гады! Пустите меня, гады! — кричал я, вырываясь, и еще что-то так, что звенело в ушах.

Долговязый больно зажал руку:

— Ком, ком, рус Иван! Ком!

Второй солдат молчал. Лицо у него было какое-то окаменевшее. Веки странные, безресничные. Взгляд тяжелый, недобрый.

Равнодушно, вроде бы даже не сердясь, а выполняя привычную работу, стукнул меня по шее.

— Шнеллер, шнеллер, русиш швайн!

Мной овладело отчаяние. Я просто задыхался от собственной беспомощности. Наверное, упал бы, не держи меня немцы за руки.

Все, что случилось сейчас, казалось невероятным. В своей роте я делал то, что и другие бойцы: наблюдал за противником, ходил в боевое охранение, отбивался от атакующих танков, стрелял по пикирующим на нас самолетам… И не думал, не хотел думать, что со мной может произойти что-то плохое. Каждый надеется, что уцелеет, что пули и осколки пролетят мимо, куда-то дальше. Без этой надежды и жить невозможно. А тут плен! Плен!

В груди защемила жалость к себе. Нет, не вырваться мне от этих дюжих солдат! «Плохие твои дела, Иванченко, — думаю. — Такие плохие, что хуже уж некуда».

Мысли роились в голове, метались в поисках выхода.

Подошли мы к неглубокой лощине. Немцы остановились у мотка колючей проволоки, перебросились несколькими словами. Усатый сказал: «Герсбах, где-то тут минное заграждение. Как бы не напороться…» Тот ответил: «Я тоже об этом думаю. Дай разобраться… Мне кажется, вот здесь проход…»