Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
— Он-де, Ивашко, осеняет себя двуперстием, он защитник расколоучителей и оказал им свое покровительство. Вся староверская лжа от него идет. Духом зловреден сей князь.
Меж тем князь Хованский распоряжался на Москве во главе всей ее воинской силы. К нему стеклись под крыло все расколоучители. Да и большинство стрелецкого войска придерживалось старой веры.
При всем при том тревожно было на душе у Тараруя. Тревога была смутной. Он уведал, что патриарху и великим государям будто бы доставили подметное письмо. Некие стрельцы доносили из верности, что он, князь Хованский, хочет истребить всю царскую фамилию, женить сына Андрея на царевне Екатерине Алексеевне и самому сесть государем на святой Руси. И-де не Романовы будут ныне править, а Хованские. Представили и ему копию этого письма. В извете
Холодом обдало его, когда чёл этот извет. Кто сочинил — не ведал, но не промахнулся! И что теперь будет? Как ему поступить? Пойти во главе полков каяться? А коли покаяния не примут — биться? И победить? Да, победить! Внушить всем, что пощады не будет никому. Ни им, ни ему.
Собрал всех верных и держал перед ними речь:
— Дети мои любезные, неведомо, кто пустил на меня с сыном клеветы, да и вы в стороне не остались. Скорей всего, это дело боярское, врагов моих, пуще иных — Ивана Милославского. Нарекли нас изменниками и врагами христианства, грозят жечь тех, кто возлюбил старую веру пуще никонианской ереси. Поведу вас к Троице и станем бить челом великим государям, чтобы вернулись в Кремль, в свои дворцы и палаты. А ежели будут противны, что ж, тогда другой разговор пойдет. А там как нас сам Господь рассудит. Не станем мириться. За нами сила, за нами правда, стало быть, устроим свой порядок на Москве. А с государями и всею ихней фамилией поступим по-божески. Не больно древняя она, фамилия Романовых, есть куда древней и знатней. Взять хоть бы нас, Хованских. Мы от Гедимина, от самого Рюрика пошли. Согласны ли?
— Согласны! — рявкнули стрельцы. Нестройно, но истово. Так что вороны на крестах и крышах в испуге захлопали крыльями и снялись черною тучей.
…Две постельницы царицы Натальи были Софьей подкуплены. И держала она их на коротком поводке. Оттого они все ей пересказывали, о чем ведут речь у царицы Нарышкиной с Борисом Голицыным. Оказалось, что многое им известно — про Софью и Шакловитого. Язык свой Федор на привязи не держал, однажды брякнул по простоте: «Лучше-де царицу Наталью известь, чем» тебе, Софьюшка, не быть». Стало быть, и среди царевниных услужников были у Нарышкиных свои люди. И другое высказыванье Шакловитого стало им ведомо. Говорил-де он меж своими: давайте изведем Петрушку и весь нарышкинский корень, а на царевну Софью возложим царский венец. Кой-кто стал возражать: это, мол, никак несообразно, нас прищучат, дело, мол, пахнет плахою либо виселицей. Но тогда Федька сказал презрительно: «Волков-де бояться — в лес не ходить».
Решила Софья, что надобно во что бы то ни стало достичь замиренья с Нарышкиными, прикинулась смиренницей, стала к царице Наталье подкатываться с льстивыми речами. Дивилась царица, но виду не подала, приняла игру. Тем временем решено было внять челобитью стрельцов. И Троица опустела: двор возвратился в Москву.
Софья стала помаленьку отдалять от себя Шакловитого. Поняла: опасен он. Урезонивать его бесполезно: языкат, несдержан, горяч. Узду на него не накинешь — не таковский. И перестала его принимать. Занята-де, некогда, недомогаю. К тому же возвернулся из похода ее князинька. И ее любовное томленье вознаградил щедро.
Он, хоть и был с Шакловитым в
— Вознаградишь его за верность, когда время придет. Ныне же оно не пришло. Один римский философ сказывал: торопливость — мать всех пороков. Ты о сем помни, Софьюшка. Ты ноне у кормила государства и должна действовать осмотрительно, дабы то кормило не упустить из рук… Займись лучше нашим царем, Иванушкой. Его должно женить да побыстрей. А я Федору скажу, чтобы язык свой не распускал. Скажет нечто крамольное — молва и разносит. А нашему делу сие опасно. Соглядатаи да наушники везде заводятся, где боренье идет.
Ну не разумник ли ее князинька! Мыслимо ли обойтись без его светлой головы, без его советов. И ведь верно: нужно поскорей озаботиться женитьбою Ивана. И как это она позабыла о сем, упустила время. А оно, время, не терпит. Без смотрин не обойтись — того обычай требует. А сколь много времени должно уйти для сбиранья на Москве невест из градов и весей, дочерей боярских да дворянских.
С другой же стороны, братец подслеповат и все едино ей, Софье, доверит выбор. Он на нее ровно сын на матушку глядит и во всем ей послушен. Он и братца своего, мальчугана Петрушу, слушается, будто старшего. В рот ему глядит. И вообще всем покорствует да потакает, яко агнец бессловесный.
Да, выбор был всецело в воле сестры. Она была старшей, она была всевластною. Она его сделала и сделала прежде смотрин. Ей было угодно, чтобы братец избрал в невесты Прасковею Салтыкову. Ну чем не хороша: круглолица, румяна, здоровьем так и пышет от всей ее фигуры. Такой следует быть третьей царице. Такая наверняка нарожает Ивану детишек, среди которых будет желанный наследник.
Сестрица Софья подвела Прасковью Салтыкову к жениху.
— Вот, братец, твоя невеста. Гляди, она ль не хороша? Полна, пригожа, крепка здоровьем.
— Ну! — промычал Иван, подняв тяжелые веки, и изо рта его потекла струйка слюны.
— Согласен, согласен, — торопливо проговорила Софья, обращаясь к окруженью. — Еще бы не согласиться — завидная невеста.
Прасковья стояла, потупя глаза. Ей было все равно, каков жених собою, главное — царь. Она станет царицею, третьей царицею на Москве. Это ли не лестно? Ее ждет почет и угожденье, собственный двор, многочисленная челядь. А что она видала у батюшки с матушкой? Ничего хорошего. Тем паче, что и заневестилась: ей было двадцать. Глядишь, и осталась бы в девках. Жених, правда, был какой-то увечный, мычал невнятно, глаз не подымал. Но никто не осмеливался молвить противу него худое. К тому ж он был на два года моложе ее.
Все ей про жениха насказала царевна Софья. И про нездоровье его, дабы не смущалась: придворные доктора станут лечить. И про то, что главное, что ее, девицу, должно заботить, у него в исправности, и дети беспременно пойдут, ежели она плодна.
Прасковья не знала, плодна она или нет. Откуда ей знать такое? У домашних совестно спрашивать. Род Салтыковых славился своею древностью и восходил к тринадцатому веку, когда их предок Михаиле покинул Пруссию и переселился в Новгород. А посему звался он Прушаниным. От него пошли многие именитые фамилии, в том числе Морозовы. А уж потом, от Морозова-Салтыка, пошли и Салтыковы. Они были ближними людьми многих царей, занимали боярские кресла. Андрей Салтыков, к примеру, стал оружейничим и приближенным великого князя Василия Ивановича, двое Салтыковых были при дворе Ивана Грозного видными людьми, а их племянник — окольничим Бориса Годунова. Да и Романовы приблизили к себе Салтыковых. При царе Михаиле состоял Борис Михайлович Салтыков, а братец его Михайло — кравчий, окольничий и ближний человек царя Алексея. Четверо Салтыковых при нем были боярами.
Но и на солнце, как известно, бывают пятна. Была запятнана и фамилия Салтыковых. Запятнал ее, в частности, боярин Михайло Глебович. Предался он самозванцу, а когда поляки были изгнаны, бежал с сыновьями в Польшу, где его пригрел король Сигизмунд. Сын его Федор стал игуменом монастыря близ Дорогобужа, который сам же и выстроил, и крестился двуперстием, ибо ревностно придерживался старой веры. А брат его Петр был дедом Прасковьи. Ее же отец вышел из поляков с завоеванием Смоленска, был прощен царем Алексеем и послан на воеводство в Енисейск — все-таки клеймо «а нем до конца не было смыто.