Иванов-48
Шрифт:
Думал, сейчас заговорят, осудят или похвалят книжку, но встал насупленный представитель горкома партии и хмуро спросил, не глядя на такого же насупленного и хмурого Кондрата Перфильевича: «А может, рано нам еще давать на осмысление молодым товарищам такие сложные произведения?».
Короче, всыпали Иванову по первое число.
Где, спросили, ваше личное осмысление проблемы? Что вы хотели сказать этим своим выступлением? Почему тяжелое прошлое Сибири не высвечиваете нашими нынешними победами? Даже Кондрат Перфильевич привстал и прокуренным голосом заметил: «Зеленые еще у нас молодые кадры».
Его
3
А еще в тетради были наброски одной истории.
Услышал ее Иванов от одного высланного в Томск москвича.
Этот москвич до войны в Москве пьесами пробавлялся. Шли его пьесы неплохо — и на сцене и в печати. Но потом пошла такая волна, что некоторые фамилии и надо бы, да неудобно выносить на большую афишу. Никто не звонит, пьесы не идут, журналы рукописи не рассматривают. Хорошо, забежал известный театральный деятель, дважды Сталинский лауреат. О нем разные слухи ходили, но ведь те, кто распускает такие слухи, к обиженным стараются не заходить. А этот зашел.
«Лазарь, кончай хандрить. Мы верим, что ты — советский по духу».
И спросил уважительно: «Что есть нового?»
Ответил: «Из нового — пьеса есть».
«А название?»
«„Заговор лилипутов“».
«Ты для кого такое придумал?»
«Как для кого? Я тебя не понимаю».
«А ты в окно глянь, — сказал дважды Сталинский лауреат. — Где ты видишь у нас на улицах лилипутов? Страна — не цирк. На улицах — народ-победитель, он песни, гимны поет. Сапоги начищены, медали блестят. Кому нужны твои лилипуты? Против кого заговор?»
«Ну, — замялся драматург. — Это же про духовность».
«Сразу видно, Лазарь, что запутался ты, запутался. Не спорь, вижу».
«Откуда мне знать, запутался я или нет? Ты, раз уж зашел, расскажи, что делать-то?»
«Да говорю же, Лазарь, встань, не ленись, подойди к окну. Большие стройки вокруг. Ветер перемен победный — от Москвы до самого Сахалина. Разве лилипуты с таким ветром справятся?»
«Может, потому и бунтуют?» — неуверенно предположил драматург.
«Эх, Лазарь, Лазарь. Ты хоть думай, о чем говоришь. Ты — талант! Ты народу покажи большую стройку. Ты ему перспективы покажи. Как бетон льют, как роют каналы. Молодые дерзкие герои выиграли войну, какие же тут лилипуты? Ты совсем, гляжу, обалдел!»
«Ладно, — махнул рукой драматург, — сожгу я рукопись».
«Ну вот, еще один Гоголь выискался, — покачал головой театральный деятель. — Одного с бульвара убрали, другой пророс в тихой квартирке. Ты, Лазарь, давай не ерунди. Давай мне рукопись, я с нею поработаю. Ты же — талант! Тебе помочь надо. Лилипутов подрастим, мозги им промоем, молодых дерзких расцветим. Ты ведь хочешь, чтобы наше советское искусство цвело?»
Драматург покивал. Он хотел, конечно, чтобы наше советское искусство цвело.
«Ну, вот и договорились, — сказал деятель. — Давай рукопись. А чтобы ты тут с голоду не замер, вот тебе немного деньжат. Пить не будешь, хватит на полквартала. Я сейчас больше дать не могу. А вот доведу нашу пьесу до ума, пойдет она на разных сценах, тогда отдышишься».
«Так фамилия-то моя, сам говоришь, нынче не для афиши».
«А мы пьесу пустим под моей фамилией. — Дважды лауреат укоризненно покачал головой. — Друзья мы или не друзья?»
Драматург тоже покивал, в том смысле, что, конечно, друзья.
И театральный деятель поставил последнюю точку: «Доверься».
Москвич клялся Иванову, что именно так все и происходило. После некоторой (небольшой) переработки пьеса действительно пошла на разных сценах. Сразу в семи городах пошла. И называлась теперь не «Заговор лилипутов», а «Верные друзья». Через год была удостоена Сталинской премии. Конечно, кое-что получил и драматург, но приватно. Вот об этой истории Иванов и хотел написать рассказ, но старый друг и наставник, журналист, завотделом писем областной газеты Филиппыч (так его все звали), выслушав Иванова, просто налил ему из чекушки.
«У тебя в этом твоем рассказе сразу все герои вызывают подозрение».
«Так я же еще ничего не написал».
«Но уже задумался».
А в потерявшейся тетради, кстати, были наброски еще одного рассказа.
Про швейцара из ресторана бывшей гостиницы «Гранд-отель», переименованной в «Сибирь». Этот швейцар все пытался обратиться к большому начальству, любившему приватно наезжать в отдельные номера. У швейцара недавно сын сел. Может, по делу, может, по пятьдесят восьмой, этого он внятно не объяснил. Сыновья, они бывают всякие. Есть такие, что наследуют от отцов их шрамы и татуировки, а этот дурак просто книжки читал. Каждый вечер швейцар теперь козырял: «Доброго здоровья вам, Иван Афанасьевич!.. Здравия желаем вам, Иван Аркадьевич!..» И все такое прочее.
Начальство благосклонно кивало, но не останавливалось.
Швейцар, он что? Он беспартийный, он работает не в шахте, и на вид не сильно умен. И мечта у него странная: выручить сына и уехать в Монголию. Якобы сам это не раз по дружбе объяснял Филиппычу. Степи в Монголии, табуны лошадей, просторы… Пришлось доходчиво (тоже по дружбе) объяснить старику: «Уймись, уймись. Бывал я в этой твоей мечте. Там если сын родится — сразу сажают дерево, а если сын вырастет дураком — дерево тут же срубают…»
4
Чаще всего сюжеты свои Иванов обдумывал в поездках.
Любил ездить в поезде. Темный вагон подрагивает, чай горячий.
За окном — ели лапчатые, густые, тени по снегу. Много читал. Вспоминал Полярника.
В прошлый приезд Полярник рассказывал, что образцы, обнаруженные им на Севере, отправлены были в Москву на имя Лаврентия Павловича Берии в специальной кипарисовой шкатулке. В поезде все как-то смутно мешалось. Иногда плацкартный вагон был почти пуст, пахло каменным углем. Видимо, стоили геологические образцы такого внимания, если Лаврентию Павловичу отправляли их в кипарисовой шкатулке. Ночь. Чай горячий. Тени за окном. Северный олешек махал рогами. Из пробитого кайлами шурфа несло, наверное, морозной сыростью. Вырезали у пустых бензиновых бочек верхние днища, заполняли образцами. Детально всего не перескажешь, но Иванов хорошо помнил, как Полярник рассказывал про найденные породы. Переплетающиеся прожилки минералов — желтых, зеленых, белых, красно-бурых, голубых. Сложный узор, напоминающий картины Врубеля или, может, южные ковры.