Из боли – в любовь. Книга-путь
Шрифт:
***
День нашей встречи. С этого дня пошел новый отсчет, и началась новая эра. Я страстно захотела жить. Потому что с ним я стала поэтом, и женщиной – безо всякой постели. Я могла почувствовать его дыхание на своем плече, не видя его неделями, через пять минут случайно столкнуться с ним на улице и лишь случайно его коснуться. Я чуяла его, как зверь – свежее мясо. Я искала и находила его, и только тогда во мне поселялся покой. Я мечтала сидеть у его ног и согреваться теплом его взгляда.
Я перестала выходить из дома без бумаги и ручки, потому что как только я оставалась одна, моим мыслям о
Я не ощущаю никакого кощунства, когда пишу, что любимый мужчина для меня – Бог. Могу сказать – Вселенная, могу сказать мир. Суть не изменится. Этот человек изменил меня и мою жизнь в корне.
Он был сном наяву, он был явью во сне. Был и прозой, и горем, и медом.
Одиссей – мужчина – эстет, нарцисс, очертивший четкие границы своего личного пространства, и никого не запускающий за пределы его. Искренне любящий созерцание женской красоты, но, если эта красота грозила несвободой, он мягко исчезал, тихо отходил в сторону.
Душу свою он потемками не считал, в крайнем случае – мягкими сумерками. Но лучше всего он знал свое одиночество. Не о нем, а именно его. Как хорошо знакомого, давно изученного, рассмотренного человека, на котором он знает каждую пуговицу, любой страх его души, любое шевеление мысли. Его одиночество – осознанное, любимое, лелеемое и охраняемое от посягательств. Красивое, как он сам. Окропленное дождями, овеянное непрестанной грустью, которая так ему шла, и подтвердившее свое право на существование в его душе тем, что оно – самый некритичный друг, союзник и брат. И это все оно – обставленное таинственными символами и словами, родное, украшаемое иллюзией обреченности, одиночество.
***
Одиночество.… Как женщина набрасывает на плечи шаль – легко и непринужденно, так и он набросил на себя одиночество, как форму жизни. Он видел в ней свое обаяние, оно было его золотой волшебной сетью, приманкой, уловкой, всем чем угодно, но только не самообманом. Он слишком хорошо знал себя. Он видел себя меж трех ролей – лириком, циником, трагиком. Он обладал обаянием, которое опускалось на собеседника как английский туман, и не видно уже ни зги – ни истинного лица, ни истинной души. Он дарил себя людям такого, каким он хотел себя видеть и мечтал быть – исключительным, ярким, незабываемым.
Я точно знаю, что все, что я здесь напишу, прочтет моя дочь (не сейчас, так позже), и поэтому я скажу так: «…Это был роковой человек, легким взмахом век, ломающий чужие судьбы. Коверкающий в металлолом всё, что было до него. Такое под силу не многим, но для него это было делом трех секунд». – Но и «после» него оставалась всё та же пустота, потому что он ничего не отдавал взамен уничтоженного прошлого. Он оставлял людям лишь глаза, переполненные своим обликом. Кроме этого, у него ничего не было, а если и было, то нежелание делиться своей жизнью было слишком очевидно. Но именно он вселил в мое сердце любовь, и именно он наполнил мою жизнь вопросами, ответы на которые, найдя через много лет, составляют мой самый дорогой, драгоценный, опыт.
***
Многое из того, что здесь написано, написано еще до моих восемнадцати. Но время постоянно вносит свои коррективы и комментарии, и я постоянно что-то меняю, в зависимости от своего нового взгляда на жизнь. Парадокс этого рассказа в том, что я изменила в нем лишь несколько слов. Я писала, как чувствовала, и с тех пор ничего не изменилось. То, что произошло тогда, предопределило меня как женщину, как личность, как поэта. И хотя я не рифмую фразы и не ношу цветка в петлице, с момента начала той истории я стала другой. Была Екатериной – по паспорту, стала Магдалиной – в душе, за сотую доли секунды и – на всю жизнь.
Во что-то внести коррективы просто немыслимо, потому что несущие конструкции души и сердца обязаны всем, что в нас есть сейчас, именно тому чувству, что мы пережили впервые. Если бы тогда господин – случай не вывернул бы меня наизнанку, вытряхнув из меня последние остатки маленькой девочки, то я бы так и осталась – только по паспорту и никакой поэзии.
***
Признаюсь, сейчас я уже не влюбляюсь раз и навсегда. Я в первую очередь дорожу моментом «здесь и сейчас», потому что другого дня или другой возможности может не быть. Но вот в чем ирония: когда я любила сильнее всего в жизни, я так и не смогла сказать ЭТИ слова. Конечно, я говорю себе в оправдание, «что мы оба всегда считали, что для истинной любви слова не нужны», но я бы многое отдала, чтобы произнести эти слова вслух, глаза в глаза, в нужный момент нужному человеку.
Вместо него все слушала… бумага. Я писала и писала, это было моим всем. Сейчас уже, безусловно, поздно всё ворошить, но, сейчас, читая о нем, я улыбаюсь.
***
Я не могу назвать то, что между нами происходило – «наши отношения», мы не были парой и никогда не считались ею, но тогда, между нами, двоими, творилось какое-то таинство, волшебство. Он обожал читать мои рукописи. Он уже тогда видел во мне не маленькую девочку, а человека, который, появившись в его судьбе из ниоткуда, принимает его полностью, безусловно, и при этом видит его насквозь. Если бы между нами царил только чувственный интим, секс, то для меня, в первую очередь, все было бы намного проще. А то – нет. Это было что-то большее, чем кровное родство.
С некоторых пор моя жизнь стала делиться только на два состояния «с ним» и «без него». С ним я обретала самое себя, а иногда и знакомилась с собой истинной. Возможно, меня любили любовью эстета, но что любили – это точно. Наши встречи создавали особую реальность, измерение, которому в быту каждого из нас не было места. Хотя именно в тот момент наших встреч к его услугам была даже моя жизнь. Только так я это и чувствовала.
***
Редкие встречи плелись из имён – Генри Миллер, Довлатов, Аверченко, Ерофеев, Коэльо, Чехов…. Очень долгое время абстрактность этих бесед меня просто бесила: мне хотелось говорить о нас, о наших чувствах (мне верилось в то, что они есть), о значимости нашего общения, о нашем общем. Но развитие отношений показало, что книжная плоскость, в которой мы оба вращались, и есть наше неизменное общее. – Неизменное, неизбежное, и единственно возможное общее.
Мы оба были тем сочетанием, которое, молча, не одобряет общество – холодность и безумство, авантюризм и расчет, безупречная вежливость и наплевательство на нормы. Убийственный сарказм и холеные манеры. Красота, «помноженная на два» и наш нарциссизм. Хладнокровность и ровная улыбка. Два высокомерных денди, шествующих по жизни с тросточкой, в черных фраках и белоснежных перчатках. Монокль, крахмальные манжеты и бриллиантовые булавки. Взгляд свысока и выверенные жесты, – такими нас видели и знали люди.