Из шотландской поэзии XVI-XIX вв. (сборник)

Томсон Сэмюэл

Когда под вечер меркнет небосвод,

Когда усталый в хлев шагает вол,

Когда цепы кончают обмолот,

И прерывает мельница помол,–

О как, свершив урочный зимний труд,

И позабывши зимний лютый хлад,

Сельчане создают себе уют

Среди забав домашних и услад?

Начни, о Муза, петь на сельский лад!

Поленницу на земляном горбу

Укутали от снега и ветров;

И ух, как будет весело в трубу

Гудеть огонь сухих дубовых дров!

Хозяин, воротясь, глядит кругом —

И забывает, что пришла зима,

И люб ему родной и чистый дом —

Да, чистый дом, – хоть бедный, и весьма…

А встречь идет хозяюшка сама.

И после изнурительного дня

Обильной муж потребует еды,

И кружку эля выпьет у огня:

Харчи худые – скверные труды!

И груда пышек источает жар,

А в масле пышки новые скворчат,

И в чугунке горяч мясной навар,

И слышен запах жареных курчат;

И тянется к стропилам сытный чад.

И здесь – ледащим неженкам урок:

Работай от зари и до зари —

И ешь нехитрый кус, идущий впрок! —

И здрав извне пребудешь и внутри.

Да, всякий день пребудешь бодр и прям!

А ночью станешь спать, сурку сродни,–

И шастать прекратишь по докторам:

Ненадобны содеются они.

А смерть придет —

лишь свой преклонный век вини.

Сколь подвигов, из пищи таковой

Почерпав сил, вершил шотландский род!

Бойцы дрались, рискуя головой,

Весь день, покуда солнце не зайдет.

Сколь туго мы натягивали лук!

И нас никто не застигал врасплох:

Датчане гибли от шотландских рук,

Шотландский побеждал чертополох

И римского орла – свидетель Бог!

Семья поест, и примутся тогда

Судачить – языки развяжет эль:

Как прибывала полая вода —

Она для здешних пагубна земель,–

Каков хозяйству был от ней урон;

И как за Дженни увивался Джок;

Как принесла в подоле Марион,

У коей был неведомый дружок…

Чего не вспомнишь, в тесный сев кружок!

А после, в наступившей тишине,

Теснятся дети ближе к очагу:

Проказники, насытившись вполне,

Внимать готовы – ша, и ни гу-гу! —

Рассказам бабкиным о старине,

О ворожбе по сочетаньям звезд,

О колдовстве полночном при луне,

О навях, покидающих погост…

И мнится, даже пес поджал мохнатый хвост!

Вещает бабка: «Дьявол – он здоров

Нечистый сброд науськивать на нас!

Вишь, портят ведьмы нашенских коров,

И в засухе злодейский винен сглаз…»

Не смейтесь, о читатели! Скорбеть,

Внимая бабке, нужно бы, ей-ей:

Вы млады и насмешливы – но ведь

Приблизитесь и вы к закату дней,–

И дряхлость вас не сделает умней.

Пусть одряхлела бабка – все равно

Она еще не из последних прях:

По вечерам жужжит веретено

В старушечьих морщинистых руках.

Садится бабка и за ткацкий стан;

И, если внук на праздник приодет

В самою бабкой скроенный кафтан,

В очах ее лучится добрый свет.

Да, нынче бабка есть, а

завтра – нет…

Ох, за день утомлен глава семьи!

Легко ль работать в пору зимних стуж?

И вдлинь своей излюбленой скамьи

Уже хозяйкин растянулся муж.

Но пес и кошки знают: их черед

Вот-вот придет – получат смачный шмат,

И лакомой похлебки всем нальет

Хозяин, – ибо добр и тороват.

Желать ли благ иных, иных наград?

А после будут слушать батраки

Наказ на завтра: как чинить забор,

Как отвозить на мельницу мешки —

Да чтоб не гнать коня во весь опор.

Проверить, сколь исправно заперт хлев

Хозяюшка поденщицам велит:

Пеструшка не корова – чистый лев!

Ну, чья скотина эдак вот шалит?

Все брык да брык – подойник и пролит!

А после – всех одолевает сон:

Зевнули даже пес и котофей.

Всяк честными трудами изнурен,

И всех зовет в объятия Морфей.

Коптит огарок, воткнутый в бутыль,

И сонно головнями свищет печь…

Заливши пламя и задув фитиль,

Сельчане отправляются прилечь,

Поспать – и встать заре грядущей встречь.

Мир дому твоему, о честный друг,

Кормилец добрый наш из года в год!

Пускай же твой усердно пашет плуг,

И сельский труд плоды свои дает

В обилии – как ныне, так и впредь.

Земля! оратаю твоих полей

Здоровую подай вседневно снедь,

И вволю пива пенного налей —

Чтоб жить шотландцам все дружней

и веселей!

Роберт Бернс (1759–1796)

Праздник Всех Святых

Для резвых фей, для их затей

Настала нынче ночь;

И при луне спешат оне

От Кэслз-Донэнз1 прочь.

А путь один – туда, в Колин!

Летите, скакуны,

Вперед! И вот – заветный Грот2,

Потоки, валуны…

И что за ночь!

Где меж излучистых брегов

Струится светлый Дун,

Где древле Брюс громил врагов,

Сельчане – стар и юн,

Сходились в доме близ воды —

Искать себе потех:

Рвать кочерыгу из гряды,

В печи калить орех —

Гадать всю ночь.

Пусть из холста, зато чиста

Одежка у девиц;

Сердца нежны, добры, верны,

И краше нету лиц.

А на лодыжках у парней —

«Любовные подвязки»3;

Один молчит, овцы смирней,

Другой – девицам сказки

Плетет всю ночь.

Сперва среди капустных гряд —

Упрятав лица в шапки,

Не глядя, – ищут наугад

Прямой и крупной хряпки4.

Умишком хил, от прочих Вилл

Отбился – ох и прост!

И кочерыжку подцепил —

Что поросячий хвост.

В такую ночь!..

Коль кочешок отменно чист,

Иль несуразно скрючен —

Какой несется гам и свист

Во мглу речных излучин!

И, хряпку испытав на вкус,

Кладут ее над дверью,

На поперечный толстый брус —

По древнему поверью,

В глухую ночь.

Девицам срок спешить на ток:

По колоски пора5;

Но хищный Роб подкрался, чтоб

Живей пошла игра.

И крепко Робова рука

Сгребла в потемках Нелли,

И очень скоро с колоска

Все зернышки слетели:

Шальная ночь.

Орехов бабкиных запас6

Пускается по кругу:

Который парень в этот час

Найдет свою подругу?

Иной орех, попав в очаг,

Лежит с другим на пару;

Иной же скачет на углях

И лопается с жару.

И длится ночь…

Джин два бросает в камелек,

Гадая о судьбе;

«Вот это я, а это Джок», —

Речет она себе.

Сдается, их не разлучить:

Калятся как один…

Но – пафф! Явил орешек прыть,

И Джок покинул Джин —

Испортил ночь.

А Вилл орех калил рядком

С орешком гордой Мэйли;

Серчала Мэйли: с дураком

Крутить амуры – ей ли?

Орешек Мэйли прыгнул вон,

Обжег хозяйке ногу;

И повод Виллом обретен

Облапить недотрогу

Хоть в эту ночь.

А Нелл и Роб сидят в углу,

И сладкий помнят грех;

С орехом, брошенный в золу,

Неразлучим орех,

И Нелли рада неспроста;

А Роб ее украдкой

Со смаком чмокает в уста,

Мечтая сделать сладкой

Всю эту ночь.

А Меррэн с давних мыслит пор

Одно лишь: «Эндрью Белл»…

Тайком идет она во двор,

И шаг весьма несмел.

К печи сушильной держит путь…

Черно в печи от сажи;

А надобно туда метнуть

Клубочек синей пряжи7

В такую ночь.

Метнула. Отирая пот,

Мотает вновь клубок.

Застряла нитка, не идет!

А зев печи глубок…

Ужели Белл? А может, бес?

Иль – угол кирпича?

Схватили нитку – жди словес!..

И Меррэн стрекача

Дала в ночи.

О крошке Дженни не шутя

Приносят бабке весть:

Просилось к зеркалу дитя,

Чтоб яблочка поесть8.

У бабки в горле дым завяз,

Роняет бабка трубку,

И прожигают искры враз

Новехонькую юбку:

Срамная ночь!

– Попробуй, внучка: съешь и глянь…

Не смыслишь ни бельмеса!

Увидишь, маленькая дрянь9,

Паскуднейшего беса!

И не успеешь молвить «ох» —

А он присушит глазом;

Умишко из таких дурех

Вытаскивает разом

Он в эту ночь…

– Годков пятнадцать было мне:

Про Шерамурский бой10

В ту пору в нашей стороне

Слыхал уже любой.

Все лето – ливни, холода;

Не вызревала рожь.

Но мы как надо и тогда

Отпраздновали все ж

Святую ночь.

– А верховодил Роб Мак-Грин11,

И весел был вначале:

У Эппи Сим остался сын

От Роба в Ахмакалле…

Но сеять семя конопли12

Роб вышел с глупой шуткой —

И много дней черней земли

Бродил, с гримасой жуткой,

И клял ту ночь.

Но чу! Ярится Джеми Флек,

Образчик забияки.

– Чихать на конопь! – он изрек: —

Плевать на ваши враки!

Старик хозяин из мешка

Достал ему толику:

Иди, мол, сей исподтишка —

Поменьше будет крику

Стоять в ночи.

Но Джеми, что хватило сил,

Нарушил тишину;

А за собою потащил

Не грабли – борону!

Бредет, ревет, не глядя вспять:

– Глядел на коноплю!

И та придет ее собрать,

Кого я полюблю —

На эту ночь!

Он даже пел для куража —

И вдруг утратил голос.

И на башке восстал, дрожа,

У Джеми каждый волос.

Мерзейший визг, и хрип, и храп

Услышал олух с тыла…

И обернулся – и ослаб,

И рухнул, видя рыла

Чертей в ночи!

Теперь орясина орет

За страх, а не за совесть!..

На помощь высыпал народ,

И начал Джеми повесть:

«За мной погнался Асмодей,

Чуть не попал в огонь я!..»

Но миг – и сквозь толпу людей

Протрюхала хавронья.

Да что за ночь?

В амбар бежит украдкой Мэг,

Не чая адской кары —

Невыгоден чертям набег

На здешние амбары,–

И наделяет пастушка

Орехами – затем,

Чтоб любопытным дал пинка,

Коль ей в амбаре Тэм

Подарит ночь.

И ловкий поворот ключа

В амбар открыл дорогу;

И Мэг, невнятно бормоча,

Себя вверяет Богу.

Метнулась крыса из угла —

И Мэг вскричала: «Боже!..»

И уж потом себя вела

Святой Агнессы строже

Всю эту ночь.

Шепнули Виллу в ухо: мол,

В стогу твоя подружка…

А там, внутри – ветвистый ствол,

Чтоб шла живее сушка.

Облапил дерево дурак —

И принял за старуху!

И двинул дерево кулак,

Насколь достало духу.

Дурная ночь…

А Лиззи, бойкая вдова,

Шаталась в одиночку,

И от испуга чуть жива

Осталась в эту ночку!

Прошла она и луг, и лог,

Не встретив привидений,

До речки на сумежье трех

Помещичьих владений13.

Сгущалась ночь…

И левый омочить рукав

Сбиралась бедолага…

Среди кустарников и трав

Журча, струилась влага,

Звенел недальний водоскат;

А в роще близ холма

Пичуга тенькала на лад

Приятственный весьма.

Какая ночь!

И в этот мирный уголок,

Луны затмивши лик,

Заблудший дьявол – иль телок —

Злокозненно проник!

Услышав дьявольское «му-у»,

Сказала Лиззи «ой!»

И с плеском шлепнулась во тьму —

В речушку головой!

Вот это ночь!

На чистом камне очага

Три плошки встали в ряд14;

Но сей порядок – ночь долга! —

Стократно изменят.

И дряхлый Джон, полвека жен

Видавший лишь чужих,

Тройной промашкой раздражен,

Ругнулся и притих —

На всю-то ночь.

О сколько елось и пилось —

Не кроху, и не малость!

О сколько небылиц плелось,

Дабы прогнать усталость!

О сколько шуток и проказ!..

О сколько пылу в плясе!..

И, клюкнувши в последний раз,

Уходят восвояси

Все в эту ночь.

Святая ярмарка

Он подлость голую скрывал

Сочувствия нарядом,

Под коим прятался кинжал —

Поклепа смочен ядом;

Средь лицедеев наивящ,

И гнусен паче меры,

Он облекался в долгий плащ

Преистовейшей веры.

«Лицемерие à la Mode»

Алел воскресный летний день,

Я правил близкий путь —

Проверить, как взошел ячмень,

Да воздуха глотнуть.

Вставало солнце – и везде

Всяк волю дал веселью:

Зайчишка мчал по борозде,

И жаворонок трелью

Восславил день.

Беспечно я глядел вокруг,

Заботы свергнув с плеч —

И трех девиц увидел вдруг,

Несущихся навстречь.

Две были в траурных плащах,

Каких не жажду зреть я;

Но разодета в пух и прах

Бежала следом третья —

Воскресный день!

Двух первых счел я за сестер,

И соутробных тож;

Им черт навек улыбку стер

С костлявых кислых рож;

А сзади третья: прыг да скок,

Ни дать ни взять, ягненок!

Меня окликнул голосок

Девичий, чист и звонок:

– Эй! Добрый день!

– День добрый! – молвил я тотчас:

– Вы что, меня признали?

Я тоже где-то видел вас,

Но где – скажу едва ли…

Лучится взор, и брызжет смех:

– На мой алтарь ты смог

Метнуть немало правил тех,

Что заповедал Бог

В далекий день!

Ведь я Забава! Лба не хмурь,

Приятель, видя здесь

Еще Юродивую Дурь

И Ханжескую Спесь.

Я в Мохлин, к Ярмарке Святой

Намерена попасть;

Айда за мной! Над сей четой

Мы посмеемся всласть

В безумный день!

Я рек: – Отлично! По рукам!

Но в праздничном наряде

Желаю объявиться там

Потехи пущей ради!

И как чумной помчал домой,

Переменить рубаху;

И, словно в бой, пошел с гурьбой,

Тянувшейся по шляху

В урочный день.

Торопят фермеры коней,

Скрипят их колымаги;

И расфуфыренных парней

Дурачатся ватаги;

Девичьи стайки босиком

Бегут: щадят ботинки,

Надев шелка, набив битком

С провизией корзинки —

На долгий день.

Велся пожертвований сбор,

И я извлек полушку;

Но поп уставился в упор —

И шиллинг канул в кружку.

В поту, в пыли – мы все дошли

(До места, не до точки);

И всяк был рад пристроить зад

К скамейке, стулу, бочке —

Нелегкий день!

На случай ливня есть навес

Для знатного народа,

И две-три шлюхи с резвой Джесс1

Шатаются у входа.

А вон старухи, чьих речей

Убийственна отрава;

И вон кильмарнокских ткачей

Беснуется орава —

Изгадят день.

Та отмолить спешит грешки,

Презревши кутерьму;

А тот вопит, что башмаки

Замызгали ему;

А одесную село тут

Собранье постных ряшек —

И парни весело зовут

Ошую сесть милашек:

Долгонек день…

И муж поистине блажен2,

Коли девица, иже

Взяла его в любовный плен,

Усядется поближе!

И пусть везде, куда ни глянь —

Блюстители приличий,

Он движет потихоньку длань

На знойный бюст девичий:

О, дивный день!

Молчок, ни звука! Без помех

Должны услышать люди,

Какою мздой грозит за грех

Непогрешимый Муди3.

Когда б диавол, словно встарь,

Проник на землю Божью4,

И Муди, худшую из харь,

Узрел – то был бы дрожью

Трясом весь день.

Рыкает Муди, аки лев,

Не жравший третьи сутки;

Бездонный отверзает зев,

Пророчит кары жутки!

Взопрел свиной его пятак,

Но речи брызжут, жарки,

И опаляют сердце – как

Горчичные припарки:

Прегрозный день!

Но чу! Подъемлется судей

Присутствующих ропот:

– Се беспардонный прохиндей, —

Рек их судейский опыт.

Бесстрастный призывает Смит

Склонить немедля выи,

Но люд гурьбою прочь валит —

Пивца глотнуть впервые

За целый день.

О Смит, почто несете гиль

О долге и морали?

Изящен жест, возвышен стиль —

А смысл отколе брали?

Что Аристотель иль Сократ

До Рождества Христова

Провозглашали – вы стократ

Жевать готовы снова.

О дребедень!

А вот и зелье супротив

Отравы в душах nostrum:

Заводит Пиблз иной мотив

Перед собраньем пестрым.

О, сколь смирен и просветлен

Толкует он о Боге!

Но Здравый Смысл стремится вон

И мчится по дороге.

О, что за день…

И Миллер, чопорный извне,

Вещать выходит следом —

Хотя в душевной глубине

Считает веру бредом.

За проповедь сию приход

Получит парень разом,

Хотя порой наружу прет

Его несносный разум —

В такой-то день!

А старики бредут тайком

Под милый кров таверны,

Чтоб виски, либо же пивком

Очиститься от скверны.

Клокочет эль, хохочет хмель —

Но речи буйны, грубы:

О вере спорят… О, ужель

Друг другу выбьют зубы

В подобный день?

О хмель, заветных знаний клад,

Каким не учат в школах!

Не зря его урокам рад

И наихудший олух.

Отведай виски, иль вина,

Иль пития иного —

Не пожалеешь! Пьешь до дна —

И сердце петь готово

И ночь, и день.

И молодежь блаженство здесь

Нашла в беседе кроткой,

Даря душе и телу смесь

Воды медовой с водкой:

Кто расточает говорок,

А кто – внимает речи,

А кто условливает срок

Для следующей встречи

В желанный день.

Ого! Трубы Господней глас!

Он уши всем расквасил.

Крепитесь – грянул судный час:

Глаголет Черный Рассел.

Он держит речь – как держат меч,

Обречь желая смерти;

Он всем подряд пророчит ад —

И мнятся многим черти

Средь бела дня.

Се бездна, прорва, адея,

Где серный ропщет пламень;

Испепеляет пещь сия

Наикрепчайший камень!

Стряхнувши в ужасе дрему,

Иной решит: уж ведом

Сей ропот огненный ему —

Се пущен храп соседом,

Продрыхшим день.

Но ей-же Богу, мочи несть

Умножить список бредней…

О как мы мчали пить и есть,

Когда умолк последний!

Прочь от назойливых витий —

Туда, где хлещут в кружки

Потоки пенистых питий!

Кормите нас, подружки —

Окончен день!

Вошла сельчанка, мать семьи,

Дородна и горда;

И сыр, и хлеб у ней – свои;

А девушкам – беда…

Крестьяне спор ведут незлой:

Молитву скажет кто же? —

Покуда, шляпу сняв долой,

Старшой не молвит: «Боже»

И «даждь нам днесь…»

А коль у вас девицы нет —

Иль сыра у девицы,–

Не зарьтесь на чужой обед,

Уставьтесь в половицы!

– Хозяйки, сделайтесь щедрей,–

Моя взывает лира: —

Не унижайте дочерей,

Скупясь на ломтик сыра

В подобный день!

Пора домой… Плетется вспять

Нестойкий богомолец;

И норовят девицы снять

Обутки близ околиц.

Младая кровь ярится вновь:

Любой познал в избытке

Надежду, веру, и любовь,

И крепкие напитки.

О, славный день!

Пустивши в ход науку врак,

И проявивши прыть,

На верный путь возможет всяк

Девицу обратить.

Горит вечерняя заря,

Гуляет в жилах пиво…

Отличный день прошел не зря —

И кончится счастливо

Прекрасный день!

Видение

Дуан первый

Зима… И солнечный заход.

С катка гурьбой валит народ.

А сирый заяц в огород

Успел шмыгнуть,

И снег коварный выдает

Зайчишкин путь.

Мне молотильный тяжек цеп —

И я ослаб, а не окреп,

Себя, доколе день ослеп,

Отдав труду;

В угрюмый дом, что в темный склеп,

Один бреду.

Сел одиноко у огня,

Поленья влажные кляня:

Дым кашлять вынудил меня,

Дом затопил;

И шла крысиная грызня

Среди стропил.

Я в полумраке и чаду

Своих припомнил череду

Писаний прежних – на беду

Звучащих так,

Что ценит эту ерунду

Любой дурак.

Не слушал доброго совета:

Банкиром стать замест поэта —

В мошне скучала бы монета,

Пока не выну…

Я нищетою сжит со света

Наполовину!

Я буркнул: «Олух! Остолоп!»

И длань устало поднял, чтоб

Поклясться: был я туполоб,

Не знал удач —

Но впредь, пока не лягу в гроб,

Я не рифмач…

И – щелк! Щеколду бечева

Вдруг оттянула – и дрова

Преярко вспыхнули, едва

Открылась дверь;

И объявилась божества,

Иль феи дщерь.

Поверьте, я немедля сник,

И дерзкий прикусил язык;

И обомлел, хоть невелик

Был мой испуг;

А дивной гостьи нежный лик

Зарделся вдруг.

Чело венчал зеленый дрок,

В очах мерцал немой упрек:

Шотландская на мой порог

Ступила Муза;

И я решил, что мой зарок

Теперь – обуза.

Сколь славны были и просты

Лица задорного черты!

Она в обитель нищеты

Легко вступала;

Глаза нездешней красоты

Блистали шало.

Плаща откинулась пола,

И мельком явлена была

Нога: стройна, кругла, бела —

Благие боги!

У Джин одной, что мне мила,

Такие ноги!

А длинный плащ, зеленоват,

Играл, притягивая взгляд,

Оттенками на странный лад

Передо мной;

И мнился взору сей наряд

Родной страной.

Вот к морю бег стремит река,

Гора пронзает облака;

Вон у прибрежного песка

Бурлит прибой;

Вон церковь блещет – высока,

Горда собой.

Вон полноводный Дун, а вот

Державный Ирвин вдаль течет;

Вон Эйр, забравшийся под свод

Ветвей лесных;

Ручьям же я утратил счет,

Считая их.

И видел я песчаный дол,

Где древний гордый град расцвел,

Где славный высился престол —

Там испокон

Вменяют мудрости глагол

Себе в закон.

Державный город-господин!

Смешенье зданий и руин!

Там незабвенный не один

Возрос герой1,

Что вел ряды лихих дружин

На вражий строй.

И я восчуял вящий пыл,

И живо я вообразил,

Как всяк без устали разил,

Рубил сплеча —

Южан, предерзостных верзил,

Уму уча.

Страны спаситель2, славен будь!..

И Ричардтон3 не трус отнюдь;

И Вождь4 – на Сарке ранен в грудь,

Угас потом;

И Принц5 – познал изгнанья жуть,

Судьбой ведом.

И призрак пикта-короля6,

Чей прах сокрыла там земля,

Блуждает, воинам веля

На бой вставать;

И духи древние в поля

Выводят рать.

А в роще, где журчит ручей7,

Где схимник жил бы, ей-же-ей,

Где нежный взгляд родных очей

Встречал бы я —

Гуляет недруг палачей,

Седой судья.

Почтеньем полнясь без конца,

Я зрел на сына и отца8:

Они Природы и Творца

Постигли связь;

Один – по праву мудреца,

Другой – молясь.

Стерегший Брайдона смельчак9 —

Безвестен, погружен во мрак —

О славе грезил, мыслил: как

Себя вознесть?

Теперь о нем уведал всяк:

Герою – честь!

Дуан второй

Я устремлял смятенный взор

На Музу, дочь Небес, в упор;

И думал: мне с давнишних пор

Она – родня;

Добрей заботливых сестер,

Мудрей меня…

– О вдохновенный мной поэт,

Отринь бессмысленный обет!

Ты маешься немало лет,

Но ты не стар!

Награду, коих выше нет,

Получишь в дар.

Великий Гений сей страны10,

Которому подчинены

Благие духи вышины —

Им несть числа,–

Знаток искусства, и войны,

И ремесла.

Шотландский опекая люд,

Иные духи рать ведут,

Иные поощряют труд;

А от иных

К певцу, родившемуся тут,

Нисходит стих.

Под градом ядер и гранат

Они сердца воспламенят.

И патриот, войдя в сенат,

Внимает им,

И честной речи тяжкий млат —

Неотразим.

Дабы поэт или мудрец

В потомстве обрели венец,

Глаголет дух: найди, певец,

Вернейший звук!

Иль шепчет: выправь сей столбец,

О жрец наук.

И Фуллартон писал в пылу,

И Демпстер злу слагал хулу,

И Битти пел богам хвалу,

Как менестрель,

Пуская в скептиков стрелу,

Что била в цель.

Скромнейшим духам отведен

Меньшой разряд людских племен —

Поэт-крестьянин, плотогон,

Столяр, пастух;

Кому не помогает он —

Хранящий дух?

Он тяжкий колос желтых нив

Спасает, бурю отвратив;

Он учит, как провесть полив;

И от вреда —

Коль пастырь добр и не ленив —

Хранит стада.

Влюбленным даст он без помех

Вкусить восторгов и утех;

Поправит пахарю огрех

На борозде;

И позаботится, чтоб смех

Звучал везде.

И если дух окрестных сел

Меж прочих малышей нашел

Того, кто певческий глагол

Обрящет впредь,

Дух бережет его от зол

И учит петь.

Я – Койла: фея, коей здесь11

Дано лелеять град и весь,

Где Кэмпбеллы сбивали спесь

С южан-громил;

Избранник давний мой! Доднесь

Ты Музе мил.

Я встарь видала много раз,

Как ты, уставши от проказ,

Слагал ряды нестройных фраз

Под струнный звон,

Услышав песню иль рассказ

Былых времен.

Ты на морской стремился брег —

Увидеть волн ревущих бег;

И ты любил мороз и снег,

Когда очаг

Желанней многих вешних нег

И летних благ.

В лугах, с их майских покрывал,

Ты попусту цветов не рвал;

Ты слышал радостный хорал

В любом лесу;

Как ты впивал, когда был мал,

Весны красу!

Когда серпы срезали рожь,

По вечерам кипел кутеж;

А ты, не враг веселью, все ж

Наедине

Бродил, покинув молодежь,

Внимая мне.

Когда любовь, и с ней – тоску

На юном ты узнал веку,

Давалась трудно языку

Признаний речь;

И я учила, как в строку

Ее облечь.

Тебя порой безумный пыл12

В трясины страсти заводил;

Лучам обманчивых светил

Ты шел вослед;

Но светом этим все же был

Небесный свет!

А я учила, как верней

Воспеть любовь простых парней;

Ты славен стал в пределах всей

Моей страны;

И многие из лучших в ней

С тобой дружны.

Я не учу – и ты б не смог

Воспеть, как Томсон, лес и лог;

Возжечь, как Шенстон, огнь тревог13

В груди людской;

Излить, как Грей, чей светел слог,

В сердца покой.

Но подле несравненных роз

Цветет и скромный медонос;

И пусть вознес лесной колосс

Ветвей шатер —

Вблизи боярышник возрос,

И тешит взор.

Не сетуй же, и слез не лей;

И в меру сил – твори смелей;

И верь: ни милость королей,

Ни блеск наград

Не могут песне дать твоей

Желанный лад.

И вот речей моих итог:

Пребудь возвышен, прям и строг;

И верь: коль скоро ты сберег

В душе огонь,

То над тобой хранящий Бог

Простер ладонь.

Носи, поэт! – она рекла14,

И подарила мне с чела

Венец невянущий – светла,

Добра, проста;

И прочь умчалась – как стрела,

Иль как мечта.

Жалоба, навеянная злополучной участью некоего влюбленного друга

Луна! Ты светишь с высоты,

И мир почиет без забот;

Но зришь ли бедолагу ты,

Что вдаль бредет, и слезы льет?

Я стражду ночи напролет,

Мой скорбный нескончаем стон:

Утрата – наихудший гнет…

Любовь и жизнь – всего лишь сон.

Ты ледяные льешь лучи

На дальний холм и ближний луг;

Твой серп колеблется в ночи

На зеркалах речных излук…

Уйми, о сердце, горький стук!

О Память, совладай с тоской!

О, где скончанье лютых мук?

Ужель навек ушел покой?

– Не об измысленной беде ль

Притворно плачется пиит?

– Нет, не аркадская свирель

О мнимых муках говорит!

Обет, исторгнутый навзрыд,

Взаимный пламень… Видит Бог,

Таков – презрен и позабыт —

Любви взаимной был залог!

Как мы впервые обнялись!

Объятий не было нежней.

Как я душой стремился ввысь —

Во славу ей, одной лишь ей!

И вдруг… О сжалься, иль добей!

Ушла – как лед по водам рек!

Ужели стон презрела сей?

Ужель навек ушла, навек?

Ужели сердцем столь черна,

Чужда и чести, и стыда,

Что молвив: буду век верна,

Меня отвергла навсегда?

Увы! Коль горе, иль беда

Заступят ей житейский путь,

Несчастий грянет череда —

Кто их умерит хоть чуть-чуть?

Я мыслил: время, погоди,

Сложи проворные крыла!

И всякий миг в моей груди

Любовь заветная цвела.

Ты выжгла грудь мою дотла,

И там – безжизненный простор,

И там – убийственная мгла

С тех самых пор, злосчастных пор!

Рассвет вещает всякий раз:

Мученья новые близки.

И вновь ползет за часом час

Тягучей, медленной тоски.

И вновь страдать не по-людски,

Сражаться с памятью, доколь

Не сядет солнце – но в виски

Стучит и ночью та же боль!

Утихни, скорбь! Любовь, молчи!

В постель ввергаюсь, точно в ад,

И не смыкаю глаз в ночи,

Когда не спит лишь конокрад.

А коль усну – сто раз подряд

Разлука наша снится мне;

И дню томительному рад,

Проведши ночь в подобном сне.

Луна! Ясна и высока,

Ты озаряешь окоем;

Сияла так же ты, пока

Бродили с нею мы вдвоем.

В луче серебряном твоем

Струили свет ее зрачки…

Былое поросло быльем,

И эти ночи далеки!

Забыть восторги тех минут,

Забыть, коль скоро не вернешь,

Забыть! Но память тут как тут —

И снова жар, и снова дрожь!

Безрадостный, бессчастный – все ж

Влачу бессмысленные дни.

О, женщины бесчестной ложь,

О, безысходность западни!

Третье послание Дж. Лапрейку

О Джонни, будь без перерыва

Здоров и счастлив – речь не лжива;

Теперь, когда поспела нива —

Усердно жни,

И пей с устатку вдоволь пива

Во всяки дни.

Да не осмелится Борей

Снести снопы с твоих полей,

Метнуть на вереск и пырей!

Спеши на ток,

И все до зернышка скорей

Ссыпай в мешок.

О том же и моя забота —

Но ливнем прервана работа,

А мне писать пришла охота

Уже давно.

Авось, дождется обмолота

Мое зерно!

Я задолжал тебе, когда ты

В письме без подписи, без даты

Твердил: попы не виноваты,

Умерь-ка пыл —

И адской ругани ушаты

На друга лил.

Да пусть с амвона мелют гиль —

Давай споем о дружбе! Иль

Ты ждешь – когда, взметая пыль,

Примчит Камена?

Виноторговка да бутыль —

Вот ей замена.

Я друг тебе, и друг до гроба.

А не мила моя особа —

Давай, дружище, клюкнем оба

Лицом к лицу:

Минутная минует злоба,

Придет к концу.

Когда окончится страда,

Когда в хлева уйдут стада,

Когда высокая скирда

Украсит двор,

Я загляну к тебе тогда —

Залить раздор.

Любезные Каменам зелья

В разгаре сладкого похмелья

Опять подарят нам веселья

Былых годин…

Не тридцать нам, как мнил досель я —

Двадцать один!

Но снова солнце – в облаках,

И вихри подымают прах.

Колосья, что стоят в снопах,

Бегу спасти я!

Подписываюсь впопыхах:

Твой Роб-Вития.

Послание к г-ну Мак-Адаму, владетелю поместья Крэйген-Гиллан, в ответ на любезное письмо, адресованное мне в начале поэтического моего пути

Письмо за чаркою винца

Я прочитал, милорд.

– Глядите, кто признал Певца! —

Я крикнул, рад и горд.

Коль хвалит Крэйген-Гиллан сам —

Иду, бесспорно, в гору!

И шлю теперь ко всем чертям

Тупиц убогих свору!

Вы благи родом, и весьма

Сужденья ваши благи;

Хвала высокого ума

Мне придала отваги.

Зоилы, рухните во прах:

Я – Македонский Сэнди!

Стою на собственных ногах —

Доколь не клюкну брэнди.

А коль на званый ужин вдруг

Донесть не могут ноги,

Ячменный хлеб жую, и лук,

Присевши у дороги…

Продли Господь на много лет

Благополучье ваше

И дочек ваших, коих нет,

Мне говорили, краше!

А ваш наследник молодой —

Скажу, не привирая,–

Седой украшен бородой,

Составит гордость края.

Девица Мэг

Девица Мэг решила прясть

Под вересковым под кустом;

А Дункан Дэвисон за ней

В пылу пустился озорном —

Чтоб честью честь рядком присесть,

И побеседовать ладком.

Но пареньку пробить башку

Грозится Мэг веретеном.

Они сам-друг бегут на луг,

Там речка блещет серебром;

И молвит Мэг, ступив на брег:

– Любезнейший, отстань добром!

Клянется Дункан: «Все равно

Стоять нам завтра под венцом!»

И в воду Мэг веретено

Метнула, сжалясь над юнцом.

«Гляди, красотка, веселей:

Мы сладим дом, уютный дом.

По-королевски там, ей-ей,

Вдвоем с тобою заживем!»

Коль в битве смел – пребудешь цел,

Коли не хром – не свалит ром,

А коль целуешь от души —

Лететь не будешь кувырком.

На посещение полуразрушенного королевского дворца в Стирлинге

Великих Стюартов смели

С престола их родной земли.

Дворец их нынче – тлен и прах,

И скипетр их – в чужих руках.

В могиле Стюарты лежат…

И нами столько лет подряд

Подлейший помыкает сброд,

А на престоле – идиот!

Чем лучше знаешь эту дрянь,

Тем крепче изрыгаешь брань.

Мохлинская свадьба (Отрывок)