Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью
Шрифт:
— Ты что, боец? Желаешь разуть советского человека? Какой же ты после этого солдат?
— Снимай-снимай, советский человек… Я таких впереди себя в атаку гнал под автоматом.
— Зачем? — испуганно поинтересовался фиксатый.
— Смерть отпугивал. И от них, и от себя.
— А, понятно. Значит ты, начальник, фраерок битый. Штрафными, что ль, командовал?
Они обменялись вначале правыми сапогами, потом левыми.
— Ну что, в самый раз? Или жмут? А то давай заберу, а ты себе другие найдешь.
— Ничего, сойдут, — смирившись с потерей, с готовностью согласился фиксатый. Перспектива остаться вообще без сапог его не радовала.
— Досчитайте до тысячи и вставайте. — Воронцов оттянул затвор «вальтера»: патрон лежал в стволе. — Не вздумайте встать раньше времени.
— Что ж ты, фраерок, на фронте сапогами приличными не разжился? А? Говоришь, командиром был. Вроде не самый последний начальник, а без сапог.
— А ты почему не на фронте? С такой харей! Почему? — И Воронцов одним прыжком подскочил к фиксатому и ударил ногой в подреберье.
Фиксатый скорчился от боли, выплюнул кровавый сгусток.
— Ты что! Контуженый?!
— Да. У меня четыре ранения и две контузии. Так что полчаса лежать всем смирно.
Воронцов засунул пистолет в карман, взял палку и пошел к причалу. Вскоре стал виден буксир «Политотдел» с помятыми боками, обметанными рыжей ржавчиной. Над ним кружили ослепительно-белые чайки. Он шел по той же стежке, которая привела его сюда. С палкой было легче. Но на сапоги он старался не глядеть. И ударил он фиксатого зря. Можно было просто уйти. Нет, от этих просто так не уйдешь.
Почтовое отделение оказалось закрытым. Воронцов взглянул на часы. До открытия оставалось пятнадцать минут. Вот почему блатняки пошли за ним. Офицер, явно из госпиталя, идет к почте — зачем? Посылки в руках нет. Значит, идет отправлять почтовый перевод. А почта закрыта. Офицер-то и поперся к реке, в безлюдное тихое местечко…
О том, что случилось, он не рассказал никому. Когда же Лидия Тимофеевна, принимая одежду, удивилась новым сапогам, он сказал:
— Снял с одного блатного. Обменял. Те мне оказались малы.
В ответ Лидия Тимофеевна рассмеялась:
— А ты, сынок, шутник! — И, принимая сапоги, спросила: — А где же оставил казенные?
— Я же сказал: обменял. Они мне немного жали.
Лидия Тимофеевна покачала головой, разглядывая добротные сапоги, пахнущие дорогим гуталином.
Глава вторая
Фузилер Бальк до середины октября пролежал в лазарете в небольшом городке на севере Германии. Госпиталь, приютивший их, искромсанных на Восточном фронте, был небольшим. Три палаты, каждая на двадцать человек. Все раненые — солдаты, от рядового до фельдфебеля. Все оттуда, где война оказалась особенно жестокой, и по отношению к ним, солдатам вермахта, и по отношению к противнику, и к гражданскому населению. Там, на Востоке, шла не просто война, там день и ночь длилась чудовищная бойня. И всем казалось, что оттуда невозможно вернуться живым, не искалеченным. Еще год назад Бальк с ужасом и сочувствием смотрел на вернувшихся из госпиталей. Потерять руку или ногу для него казалось немыслимым. А теперь… В их маленьком госпитале никто никогда не говорил о России. Многим не хотелось даже думать о бесконечных степях, угрюмых лесах и комариных болотах; о бездорожье и яростных атаках иванов, которые в последние месяцы совсем озверели.
Только однажды сосед по койке, шютце Нойман из подразделения горных стрелков, проснувшись среди ночи, вдруг сказал:
— Представляешь, они не берут пленных.
Он неподвижно смотрел в потолок. Его слышал не только Бальк. Ноймана привезли из-под Ленинграда. Он получил несколько пуль в обе ноги. Многим в эту ночь не спалось. Где-то на побережье хлопали зенитки и выли сирены воздушной тревоги. В любую минуту могли войти в палату дежурные санитары, включить свет и объявить о срочной эвакуации.
Бомбоубежище построили недавно. Военнопленные иваны из лагеря, расположенного неподалеку. Оно состояло из нескольких блоков, с вентиляцией и освещением, с деревянными лежаками, точь-в-точь такими, какими оборудовались на Востоке землянки и блиндажи.
Никто не ответил Нойману. Но все поняли, что он имел в виду. Их раны потихоньку заживали. После лазарета почти всех ждал отпуск на родину. А после снова Россия. Проклятая Россия. Проклятый Восточный фронт, хуже которого в этой войне, кажется, уже ничего нельзя было придумать.
Они, признаться, тоже неохотно брали пленных. Особенно в последнее время. Иваны не поднимали рук даже тогда, когда положение было уже абсолютно безнадежным. Конечно, были и перебежчики. Но если первые вызывали ярость, то вторые чувство брезгливости. Для того, чтобы спустить курок в ближайшем овраге, а значит, и не вести пленных далеко в тыл, в одинаковой мере подходило любое из этих чувств.
Через несколько дней после операции, во время которой хирург вытащил из тела фузилера Балька сплющенную пулю, по радио сообщили, что на Восточном фронте германские войска начали крупнейшую операцию. Лучшие танковые дивизии и корпуса групп армий «Юг» и «Центр» в эти минуты наносят сокрушительный удар по обороне русских на участке фронта от Орла до Белгорода, самолеты люфтваффе постоянно в воздухе. Среди выведенных из строя танков противника много Т-34 и КВ. Уже удалось сокрушить первые линии обороны русских. Трофеями ударных частей вермахта стали сотни русских танков, реактивных пусковых установок, тысячи орудий и минометов. Колонны пленных в настоящее время движутся в германский тыл. В них сотни и тысячи солдат и офицеров.
И Арним Бальк, и другие раненые, кто успел изодрать в окопах на Востоке не один мундир, слушали бодрые сообщения диктора и заявления фюрера внимательно, стараясь уловить подтекст. Нет ли в нем тревожных ноток. Они-то знали, что радио и газеты Третьего рейха существуют не для того, чтобы сообщать правду. Зачастую сводки Министерства пропаганды заходили в абсолютное противоречие с реальным положением дел.
— Наши «штуки», конечно же, разутюжат любую цель, — говорили в курилках те, кто уже не первый раз попадал в госпиталь. — Но если иванов бьют в колоннах, то одно из двух: либо они отходят, а значит, вот-вот займут новый рубеж обороны, либо подтягивают резервы, что еще хуже.
— Иванов всех не перебить! Они — как саранча!
— У фюрера тоже есть резервы!
— И где же они? Когда нас везли сюда в кровавых бинтах, я что-то не видел!
— Не отчаивайся, старина, резерв есть. Это — мы!
На такие шутки отвечали мрачным молчанием или злобным смешком.
— Еще одного Сталинграда наша армия не выдержит.
Слово «Сталинград» действовало магически. Кто произнес, они уже не могли вспомнить. Казалось, оно само прозвучало в плотно набитой солдатами тесной курилке.