Из записных книжек (1950-1960 годы)
Шрифт:
* * *
Если не вдохновит тебя тишина, закатная заря, одиночество в лунной ночи или пронизанная солнцем листва,- иди и удавись: выше и торжественнее этого ничего на свете нету!
ЭТАПЫ ПИСАТЕЛЯ
Вначале - горячее поощрение - в тебя не очень верят.
Затем - ирония - "неужели ты всерьез думаешь о себе?".
После - "мы его вытащили, он бы так и продолжал торговать дегтем".
Предпоследнее: обида, учет каждого твоего шага, желание и ожидание твоего первоначального "положения", предположение о твоем мнимом
А надо: послать всех, особенно тех, кто тебя "вытащил", к такой матери, ибо "вытащил" тебя - ты сам, и написать такое, которое повергнет твоих "друзей" в состояние удивленного, молчаливого, тайного или явного - это их дело - восхищения.
Тогда они и в самом деле поверят в тебя.
1960-1973 гг.
Кузнецов, стало быть, не любил Родину и свой народ. Я и без него знаю, что написать три антисоветских романа при пяти верноподданнических значительно легче, чем написать один "возможный" к публикации "Чертов палец". Я знаю это потому, что положил жизнь на это. Еще бы! Пожалуй, за "Момича" и за "Это мы, Господи!" я получил бы там денег больше, чем Кузнецов, но...
Он совершил смертельную ошибку. Если он в самом деле талантлив, то больше трех лет там не продержится физически: или сопьется, или сойдет с ума. А кроме того...
* * *
В Библии сказано, что ничто не остается и не останется без возмездия,- и это хорошо, потому что безнаказанность преступления по своей сути аморальна, она разлагает человека, общество, наконец нацию, ибо является прецедентом для повторения зла.
* * *
Д.
– командир партизанского отряда. По окончании войны ему предложили работу в НКВД. Он сообщил об этом своему старику отцу. Тот, подумав, сказал:
– Тебе сейчас нельзя.
– Почему?
– Вначале надо операцию сделать.
– Какую?
– Совесть вырезать.
Д. не пошел.
* * *
Пленный над умершим плачет горькими, безутешными слезами, причитая по-бабьи: "Братишечка мой милый, дорогой..."
Он обращается к пленным и даже к полицейским с просьбой помочь ему похоронить "по-людски" братика, и все отходят, и, оставшись один, "плакальщик" догола раздел покойника, а вечером уже "торговал" его обмундированием. Славянская подлость!
Тот не был ему, конечно, братом. Уловка, рабская, уничижающая мерзость.
* * *
Ночью освещенные коробки домов были похожи на громадные соты. Только это, конечно, не мед и не пчелы!
* * *
Он говорил о море, как о женщине: то безбожно выдумывая и привирая, то застенчиво утаивая и храня, и в зависимости от смысла слов у него менялось выражение глаз: то они были нахальны и бессмысленны, то задумчивы и серьезны.
* * *
Он стал просыпаться рано, а иногда среди ночи, и, как ни старался, не мог заснуть до утра. Старость.
И вот однажды он проснулся от какого-то необъяснимого страха. Лежа в темноте, он чувствовал, что этот страх не проходил. И он вник в него и понял, что это страх за прожитое,- как прожил он свою жизнь. Несерьезность жизни. Случаи легкомыслия. Но именно это выдвинуло его над всеми.
Что было бы, если бы он поступал как все? Была бы обеспеченность. Сытость. Покой. Свинский хлев.
И когда он это понял, он успокоился. Страх прошел. Может быть, потому, что в окно пробивался осенний рассвет?
* * *
Когда он проезжал мимо кладбища, ему вдруг стало плохо с сердцем, и он тотчас же выжал газ до предела...
* * *
Он должен думать, что не прав, когда смотрит на них с гневом и презрением, что надо с любовью и участием, но участия не было. Любви тоже.
Всё, что я видел, не годилось для записной книжки: тут земля не была в цвету, а те радости, что начинались во дворах и хатах, стоили слишком дорого и никак не окупали себя.
* * *
Я не могу писать. Не хочу жить. Да свершится всё, чему суждено, и противиться смерти не надо.
* * *
Человек из б. высшего общества бежит от этой жизни. Становится рабочим сцены. Видит жизнь ту, от которой бежал.
Ходит, носит бревна. Люди эти смотрят на него с интересом, и он чувствует, что это ему льстит.
Вопрос - ну а дальше что же?
Он повесился ночью на сцене.
* * *
Я любил этого человека, но каждое утро в меня вселялось облако тоски, и я приносил себя мрачного, некрасивого - к нему, и он думал, что это моя нелюбовь к нему, и мы ссорились.
* * *
Да, в самом слове "Аргентина" все это есть - немеркнущее солнце, тонкая лазурь неба, неумолчный шум океанских волн...
* * *
Это звучит маняще и загадочно, как слово "Рио-де-Жанейро".
* * *
Романтический бунт во имя несбыточных грез.
* * *
Он уже давно не мог засыпать без путешествий в свое детство. Или он залезал на дуб, или бродил по болоту в поисках утиных и чибисиных яиц, или запружал ручей под "Грибакиными", или гнал в ночное мерина, или собирал в "Большом лесу" пазабник (так называлась в Шелковке земляника).
* * *
Широкая, поросшая травой дорога. И бойко катится по ней телега. И путник все время оглядывается назад, и почему-то ему кажется, что уже не встретить на дороге того, что было, чему он был свидетель...
В тревожной дымке неизжитого теряется близкий конец пути-дороги. Что-то там?
А позади - радости незабвенных встреч, зелень весны и беспричинный смех дерзновенной юности...
* * *
Говорил он спокойно, ласково, почти нежно, и до того бесстрастно, что было страшно. И хоть бы рассердился, накричал, вспылил. Нет! Ведь такие угробят любое дело, любого человека - и с улыбкой и нежностью. Гад!