Избранная проза
Шрифт:
Молодая женщина прижала веер к губам, рассеянно бросила взгляд на свой наряд и отвечала вполголоса:
— Не знаю.
Адъютант провел рукой по воротнику.
— Как, — сказал он, — это не ответ!
— Вот что, — прервала графиня, — вы несносны с вашими вопросами. Я с вами никогда танцевать не буду.
Какое вам дело, любила я или нет? Скажите мне лучше что-нибудь новенькое. Где вы были сегодня? кого видели?
— Я дежурный нынче. Кроме просителей, не видел никого.
— А нынешний год нет английских гор?
— Нет. А вы любите английские горы?
— Без памяти. Отчего их нет нынешний год?
— Не знаю. А жаль!
— Очень жаль…
— Очень жарко.
— Кто начнет мазурку?
— Саша Г.
— Нам делать фигуру.
Графиня выбрала Леонина, который, стоя в уголку, пожирал ее глазами.
Бал все более оживлялся. Северные красавицы порхали по паркету; гвардейские мундиры и черные фраки скользили подле них, нашептывали им бальные речи; несколько генералов толпились у дверей, держась за рукоятку сабли и приложив лорнеты к правому глазу.
Опершись у колонны, высокий молодой человек, разряженный со всей изысканностью английского денди, смотрел довольно презрительно на окружающую толпу; сардоническая улыбка сжимала его уста. Он в мазурке не участвовал.
— Сомнение или надежда? — сказал вдруг флигель-адъютант, подводя ему двух дам.
— Сомнение, — отвечал он небрежно.
Выбранная дама улыбнулась.
— Вы, кажется, сантиментальничаете с вашим адъютантом, — сказал насмешливо князь Чудин, едва шагая по паркету. — Берегитесь: он человек ужасный.
— Он надоел мне, — отвечала графиня, — он такой скучный.
— А скажите, пожалуйста: кто этот робкий юноша, в первый раз показавшийся нынче в свет под вашим крылом?
— Прекрасный молодой человек, семейный наш приятель. Он чрезвычайно мил и умен. M-r Leonine.
— Право?.. радуюсь вашей находке.
«Хитрость моя удалась, — думала графиня: — ему досадно… ему очень досадно!»
Леонин стоял у ее стула.
— Графиня, — сказал он, — вы со мною танцевать больше не будете?
— Попурри хотите?.. — сказала она.
«Я счастлив, неимоверно счастлив! — думал, отходя, Леонин. — Я ей понравился».
Мазурка превратилась уж в вальс. Локоны развились по плечам. Многие разъехались. Двери ужинной залы распахнулись.
Лядов опять заиграл… Начался попурри.
В зале было тогда свежо. Немного пар кружилось в упоительном вальсе. Леонин несся, как будто не касаясь земли. Графиня легко упиралась на его руку, и оба, трепещущие от удовольствия, оживленные своею молодостью, неслись весело на паркете. И Леонину бь!ло так хорошо, так сладостно, что голова его терялась, и ему чудилось, что он перенесся в другой мир, где упоительные звуки подымали душу его выше облаков.
II
Мазурка
Vanitas!.. [29]
Промчалось два года. Петербург все весел и танцует по-прежнему. Несколько новых морщин появилось на лицах наших друзей и знакомых. Красавицы наши немного подурнели, франты наши поистощили немного своей любезности. Несколько особ, к которым мы привыкли по месту их в первом ряду кресел во французском театре, несколько женщин, с которыми мы недавно еще шутили и любезничали на бале, вдруг выбыли из семьи большого света и улеглись на душных могилах в Невской Лавре, оставив по себе лишь несколько условных восклицаний сожаления в устах мгновенно опечаленных друзей. Петербург все весел и танцует по-прежнему. Новые лица, новые женщины заняли опустевшие места в театре и на бале; новые толки, новые сплетни занимают петербургское
29
Суета!.. (лат.)
Случалось ли вам когда-нибудь прислониться к стенке и всматриваться во все эти странные лица, которые, как будто в угоду вам, вертятся перед вами с такими милыми улыбками, с такими чистыми перчатками? Случалось ли вам стараться разгадать все пружины, которые заставляют их двигаться? О! если б вникнуть в судьбу каждого: сколько непонятных тайн вдруг бы обнаружилось! Сколько развернулось бы разительных драм! Что если б, подобно тому, как мы видели в «Хромом колдуне», театр наш вдруг обернулся к вам задом и, вместо пышных декораций, вдруг увидели бы мы одни веревки да грубый холст? Я думаю, что смешно и страшно видеть большой свет наизнанку! Сколько происков, сколько неведомых подарков! сколько родных и племянников!
сколько нищеты щегольской! сколько веселой зависти…
И все идет, все стремится, все бежит вперед…
Вперед, вперед… выше, выше… А куда вперед, куда выше? — неизвестно. Одно слово все живит и двигает.
И такое слово!.. самое бессмысленное — тщеславие!
Итак, тщеславие — вот божество, которому поклоняется столичная толпа! Житель степной деревни не может постигнуть, сколько занятых рублей, сколько грядущих урожаев уничтожается в один вечер для пустой чести занять почетное место между людьми, которых вовсе не любишь, а иногда и не уважаешь. А что еще хуже, сколько людей, которые во всей своей жизни, без своебытности, без достоинства, стремятся к внешним лишь отличиям, занемогают от зависти при повышении в чин своих сверстников и умирают несчастливые, сердитые, недовольные, не достигнув своей недосягаемой цели, которой они пожертвовали всей жизнью, не насытив вполне своего ненасытимого тщеславия!..
Такое общее стремление великосветского сословия легко может объяснить характер нового лица, которого мы не видали еще в моем рассказе. До сего времени я говорил лишь о графине, а о графе ни полслова. Дело обыкновенное: когда глядишь на жену, не хочется думать о муже!
Но теперь, хотя-нёхотя, а пора нам вызвать графа и посмотреть на графа в частной его жизни.
Вы его, вероятно, знаете или знали в минуту, когда он был перед вами. После вы его забыли, потому что резкого в нем ничего нет. Лицо его обыкновенное, разговор обыкновенный; он самый обыкновенный человек между самыми обыкновенными людьми, но он всегда подле какого-нибудь значительного, как необходимый отблеск светского величия. Он смеется лишь шуткам первых трех классов; он играет в вист только с министрами; он приглашает к обеду одни лишь звезды да толстые эполеты; о нем говорят как о дополнении к прочим лицам, но никто о его единственности никогда не думал.
Граф Воротынский провел первую молодость свою в Петербурге гвардейским офицером старинных времен; потом, когда отец его умер и наследство досталось ему в руки, он из казарменных повес вдруг переродился во фрак, заграничным Ловеласом, и пустился бегать за удовольствиями и хвастать своими победами.
Так прошло несколько лет между чувствительными баронессами карлсбадских вод и закулисными богинями маленьких театров. Усталый от жизни счастливого волокиты, граф возвратился разочарованным щеголем в Петербург.