Избранник

Первые пятнадцать лет нашей жизни мы с Дэнни не подозревали о существовании друг друга, хотя нас разделяли всего пять кварталов.

Квартал, в котором жил Дэнни, был густо заселен последователями его отца, русскими хасидами в темных одеждах, покинувшими свою землю, но вывезшими из нее свои привычки и представления. Они пили чай из самоваров, медленно цедя его сквозь зажатый между зубами пиленый сахар; они громко разговаривали, порою на русском, но чаще — на смеси русского и идиша, и они были фанатично преданы отцу Дэнни.

В соседнем квартале жили другие хасиды,

из Южной Польши, которые разгуливали по улицам Бруклина как пугала — в своих черных шляпах, длинных черных одеяниях, с черными бородами и пейсами. У них был свой собственный раввин — потомственный лидер общины, который мог доказать, что его предки занимали это место со времен Бааль-Шем-Това, жившего в XVIII веке основателя хасидизма, которого все они почитали как посланника Божьего.

Там, где мы с Дэнни выросли, существовали еще три или четыре подобные хасидские общины, каждая — со своим раввином, со своей маленькой синагогой, со своими обычаями и своими фанатичными последователями. В канун субботы или с утра по праздникам можно было полюбоваться, как члены каждой общины, облаченные в свои одежды, шагают в свои синагоги, готовые молиться со своими раввинами и забыть хлопоты рабочей недели — все сводившиеся к тому, чтобы раздобыть немного денег и накормить многочисленных детей, а Великая депрессия все не кончалась и не кончалась.

Тротуары Вильямсбурга [1] были покрыты бетонными плитами, а проезжая часть асфальтом, который размягчался на летней духоте и трескался во время суровых зим. Большинство домов выстроены в староанглийском стиле, из коричневого камня, не выше чем в три-четыре этажа, и стояли, тесно прижавшись друг к другу. Там жили евреи, ирландцы, немцы и даже беженцы из Испании, которые покинули свою родину после гражданской войны, когда к власти пришел Франко — как раз перед началом Второй мировой. Большая часть лавочников были гоями, лишь некоторые магазины принадлежали правоверным евреям из местных хасидских общин. Можно было видеть, как они восседают за своими прилавками — в черных кипах, с окладистыми бородами и длинными пейсами, погруженные в думы о том, как свести концы с концами, и мечтающие о субботнем или праздничном дне, когда можно будет закрыть торговлю и посвятить себя своим молитвам, своему раввину, своему Богу.

Каждый правоверный еврей посылал своих детей мужского пола в ешиву, еврейскую школу при синагоге, где они учились с восьми или девяти часов утра до четырех-пяти часов вечера. По пятницам учеников распускали около часу дня, чтобы они могли подготовиться к встрече субботы. Еврейское образование было обязательным; но, поскольку это Америка, а не Европа, светское образование на английском языке тоже было обязательным — так что каждый ученик нес двойную нагрузку: еврейские уроки до обеда и английские уроки — после. Но в качестве теста на интеллектуальное совершенство тем не менее традицией и единодушным общим мнением признавалось только одно: Талмуд. Виртуозное владение Талмудом — вот к чему стремился каждый студент ешивы, потому что это автоматически обеспечивало высочайшую репутацию.

Дэнни ходил в маленькую ешиву, основанную его отцом. Я же учился в ешиве за пределами Вильямсбурга, в Краун-Хайтс [2] , в которой преподавал мой отец. Ученики других общинных еврейских школ Бруклина посматривали на эту ешиву с пренебрежением: в ней проходили больше английских предметов, чем требовал обязательный минимум, а еврейские предметы изучались больше на иврите, чем на идише. Большинство ее учеников были детьми еврейских иммигрантов, которым хотелось думать, что они вышли за пределы того мысленного гетто, в котором оставались прочие общинные школы Бруклина.

Мы с Дэнни так никогда и не встретились бы — или встретились при совершенно других обстоятельствах, — если бы не вступление Америки во Вторую мировую войну и вызванное этим горячее желание некоторых английских учителей в еврейских школах показать всему нееврейскому миру, что студенты ешив, несмотря на долгие часы занятий, такие же физически крепкие ребята, как и любой американский школьник. Для этого они составили турнирную сетку для местных еврейских школ и каждые две недели стали проводить соревнования между школами по разным видам спорта. Я вошел в сборную школы по софтболу [3] .

В воскресенье в начале июня пятнадцать игроков нашей команды выстроились перед учителем физкультуры во дворе нашей школы. День был теплый, и солнце ярко светило над заасфальтированной площадкой. Учитель — невысокий, коренастый мужчина за тридцать — в первой половине дня преподавал в государственной старшей школе по соседству, а после обеда подрабатывал в нашей ешиве. Он носил белую безрукавку, белые брюки и белый свитер, и по тому, как нелепо сидела маленькая черная кипа на его круглой лысеющей голове, ясно было видно, что он не привык носить ее постоянно. Говоря, он часто бил кулаком правой руки в ладонь левой, чтобы подчеркнуть свою мысль. Ходил он на носках, почти как боксер по рингу, и был фанатично предан профессиональному бейсболу. Два года пестуя нашу софтбольную команду, он благодаря терпению, удаче, ловким манипуляциям в самых напряженных матчах и горячим патетическим воззваниям, призванным настроить нас на патриотический лад и заставить проникнуться важностью физической подготовки в военное время, сумел вылепить из доставшихся ему пятнадцати растяп одну из лучших команд нашей лиги. Его звали мистер Галантер, и мы все недоумевали, почему он не воюет где-нибудь на фронте.

За два года, проведенные в команде, я неплохо пообвыкся на второй базе, а еще — освоил мягкую крученую подачу, которая провоцировала отбивающего на широкий замах, но в последний момент мяч резко нырял вниз и просвистывал под битой. Мистер Галантер в начале матча обычно ставил меня на вторую базу и перемещал на позицию подающего только в самые напряженные моменты, потому что, как он однажды заявил, его бейсбольная философия «зиждется на сплоченной обороне по всему полю».

В этот день у нас была назначена игра с лучшей командой другой соседской лиги — командой, которая славилась яростным нападением и слабой игрой в защите. Мистер Галантер говорил, что это очень важно — действовать на своем поле сплоченным оборонительным фронтом. Во время разминки, пока наша команда была на поле одна, он все время бил правым кулаком в левую ладонь и напоминал нам об этом сплоченном фронте.

«Без дыр, — кричал он от домашней базы, — без дыр, слышите? Гольдберг, ну какой же это оборонительный фронт? Плотнее! Между тобой и Мальтером крейсер пройдет! Вот так. Шварц, куда ты смотришь, ждешь парашютистов? Это спортивная игра. Враг на земле. Это слишком неточный бросок, Гольдберг. Целься, как снайпер. Дайте ему снова мяч. Бросай! Хорошо. Как снайпер! Очень хорошо. Держитесь крепче! На войне — никаких дыр в обороне!»

Мы взмахивали битами и перекидывали мяч, а день стоял теплый и солнечный, и нас обволакивало счастливое предчувствие близких каникул и радостное возбуждение от предстоящей игры. Нам очень хотелось выиграть — и ради самих себя, и ради мистера Галантера, так нам нравилась его бьющая кулаком в ладонь искренность. Раввинам-учителям бейсбол казался зловредной тратой времени, проявлением тлетворного, грозящего ассимиляцией вторжения английской культуры в жизнь ешивы. Но для учеников большинства общинных школ победа в межрайонном матче значила лишь немногим меньше, чем наивысшая оценка в талмудистике, потому что это был несомненный признак американскости, а считаться настоящим американцем стало для нас очень важно в эти последние военные годы.

Итак, мистер Галантер стоял около домашней базы, громко подбадривая нас и раздавая последние указания, а я вышел на минутку с поля, чтобы подправить свои очки. Я носил очки в черепаховой оправе, и перед каждой игрой мне приходилось загибать внутрь заушины, чтобы очки плотнее прижимались к голове и не сползали на переносицу, когда я начинал потеть. Я делал это перед самой игрой, потому что загнутые заушины сильно врезались в кожу и я не хотел терпеть боль ни на мгновение дольше, чем это необходимо. Эти места воспалялись и болели несколько дней после каждого матча, но, думал я, это лучше, чем постоянно поправлять очки или позволить им свалиться во время важного матча.