Избранное: рассказы
Шрифт:
Илюша высунулся в окно, шумно курил, дул дымом, будто любовался природой.
— Вода кипяченая там в шкафчике за стеклом у него! — крикнула из кухни расслышавшая старуха.
— А! — облегченно сказал Никита и подал старику банку с желтоватой кипяченой водой.
Старик стал пить. Он сопел, глотал, дышал носом в банку, но не оторвался, пока не допил.
— Мать, а мать! — крикнул он, отдышавшись. — Самовар когда?
— Несу! — отозвалась старуха и действительно внесла шумящий самовар.
— Кружку мою! — приказал старик. Старуха поставила перед ним
— Налей! — сказал старик. — Постой! Мать, а иде у меня водка?
— Так ее и нету, днем-то сам всю выдул…
— А ты дай, дай! Водку дай, я говорю! — крикнул старик страдальчески.
Старуха сердито достала ему из горки бутылку.
— Гм… — старик посмотрел водку на свет. — Гм! Мало. Не стану! Убери. Завтра допью. И стал пить чай.
— Дедушка, а что у вас с ногами? — спросил, помолчав, Никита.
— Совсем заболел, — грустно, задумчиво сказал старик. — По колени ноги болят. Ступить нельзя. Ляжки ничего, не болят ляжки-то, а ниже колен…
— А что врачи говорят?
Старик ничего не ответил, усиленно и хмуро хлебнул чай.
— Какие врачи, — ласково сказала из другой комнаты старуха. — Врачи ему теперь ничего не поделают. Восемьдесят ведь первый ему… — Она вышла на свет, села на лавку сбоку старика и весело улыбнулась. — Совсем помирает старый-то мой… Да и то — пожил! Восемьдесят годов.
— Чаю мне еще! — буркнул старик. — Табак-то у меня иде? — спросил он, проследив, как ему наливали чай.
— Какой тебе еще табак! — живо возразила старуха. — И не думай, не дам!
Старик наклонил голову, некоторое время молча смотрел на клеенку, потом взялся за кружку.
— Горе одно с этим табаком, — сказала старуха. — Как закурит, так и почнет кашлять, спать не дает… И так спит плохо. Кричит больно во сне, сны ему снятся… — Старуха усмехнулась. — Влазит в него ночью. Вот он и орет.
Старик допил вторую кружку, посидел, подумал.
— Время сколько? — спросил он, ни на кого не глядя.
— Одиннадцать, — сказал Никита.
— Спать пойду, пусти! — сказал старик старухе.
— Дойдешь сам-то?
— Дойду, пусти!
Он мучительно встал, постоял немного, перебирая напряженными пальцами по столу, будто собираясь с духом, потом, вытянув вперед руку, осторожно стал переходить избу. Дошел до притолоки, торопливо оперся, постоял там и начал, держась за печь, двигаться к лежанке. Потом долго взбирался на печь, кряхтел, охал, наконец лег и затих.
Старуха убрала со стола, зевая, ушла к себе, и там у нее долго скрипела кровать. Илюша постлал себе какие-то дождевики и вытертые полушубки на широкой лавке под окном, положил в голову телогрейку. Никита как бы видел и не видел ничего, судорожно зевал, торопливо накуривался перед сном. Он соображал, зачем это Илюша лег возле окна, зачем не закрывает окно, и его такая особенная, хищная какая-то улыбка и нетерпение, и он сам где-то не здесь, в избе, а далеко — но и думать об этом уже невмоготу было, мысли мешались. Он быстро докурил, сплюнул в окно, посмотрел — все было видно, все избы и озеро, и туман на берегу, тонкая пелена, а Илюша
Никита пошел к себе за стенку, нащупал в темноте кровать, повалился, сразу услышал, как дурно пахнут подушка и одеяло, успел только подсунуть ладонь под щеку, и сразу поплыло перед ним болото, закачалась топь, потянулась деревянная тропа, а по сторонам грозно и загадочно раздавалось «Уыыыыыыыпппп!..» Он еще не понимал, почему болото и куда он идет, а сам уже жадно спал. Проснулся он от крика.
— А-а-а! О-о-о! — кричал на печке старик.
«Что это? Почему я во тьме? А, старик!» — вспомнил Никита и тут же услышал тихие голоса за перегородкой, скрип лавки, даже в стену избы стукало что-то.
— Да лезь же ты! — напряженно шептал Илюша. — Кому говорят, ну! Скорей… Ух, черт, тя-жел-ая!
— Обожди, обожди… — шептала она. — Руки пусти, слышь! Пусти, больно! Да влезу я, влезу! Там вон старик орет, может, помирает…
— Не помрет… Давай, давай!
— Да больно же! Офонарел ты? Руку пусти — коленку поставлю. А друг твой спит?
— Спит, спит… Давай… Тихо! Вот так…
— А-а-а! О-о-о! Пусти! Пусти — твою мать! — заорал, задыхаясь, на печи старик.
У Никиты стало холодно в животе, сердце колотилось, но и сон душил его, навивался. «Сволочь! — думал Никита, засыпая. — Плевать! Счастливый… Победитель! Не в этом главное». — И он стал думать что-то очень хорошее про себя, как он кого-нибудь встретит, и тогда будет не то что здесь, а это так — бодяга, а не любовь, сука этот Илюшка, подонок! И он уже ничего не слыхал больше.
И еще раз он проснулся — на стене, на темных бревнах над его кроватью был желтый квадрат света, и ему показалось, что лучи идут по избе мимо печи и упираются в стену над ним. «Солнце встало! — испугался он спросонок. — Проспали!» — посмотрел на часы, но не мог разобрать: одна стрелка стояла на четыре, другая возле часу. Он поднял голову, поморгал — старик зажег лампу на кухне, лампа стояла на столе, а старик, вытянув руку, кряхтя, двигался куда-то. Никита поднялся, затопал босой к лампе, поглядел на часы — было двенадцать минут второго. «А! Спать, спать…» — подумалось ему, и он, качаясь, словно пьяный, цепляясь за печь, добрел до кровати, опять повалился и тут же, как ему показалось, проснулся от грохота.
После грохота была тьма, хриплый стон из тьмы и потом голос старика…
— Мать! А мать… Иди скорея! Ма-а-ать! — вдруг заорал он отчаянно.
— Чего, чего ты… Иде ты? Чего там? — забормотала старуха на своей кровати.
— Иди скорея… твою мать! — злобно, визгливо кричал старик. — Иди, я в тару упал, встать не могу…
«В какую тару? В какую тару? О черт, ну и ночлег достался!» — подумал Никита, окончательно проснувшись.
Старуха уже шла ощупью к печке. Она дошла, все время спрашивая: «Иде ты?» — и старик каждый раз подавал ей голос в ответ. И началось там у них какое-то сопенье, начался громкий старческий говор, когда старикам нет дела, что кто-то спит у них, ни до кого им, до себя только, когда они где-то далеко-далеко, в своих годах.