Избранное в двух томах. Том 2
Шрифт:
стреляют! Трудно передать, как это мне не понравилось!
После войны мне не раз приходилось читать, что к опасностям всяческого
рода, в том числе и к стрельбе по собственной персоне, привыкают. Не знаю.
Сильно сомневаюсь. Подозреваю, что авторы подобных утверждений просто
забыли свои собственные ощущения в такой ситуации (если, конечно, в них
вообще кто-нибудь когда-нибудь стрелял). Я, во вся-
49
ком случае, не привык. И если во многом другом мои
впоследствии не раз менялись, то это оказалось на редкость стабильным.
Другое дело, что у обстрелянного человека постепенно вырабатывается
умение действовать разумно и целесообразно, несмотря на ощущение опасности, но речь сейчас не о том.
Правда, в дальнейшем мне пришлось испытать ощущения еще более
отвратительные, чем обстрел в воздухе, — штурмовой налет противника на
земле, когда нет возможности ни взлететь, ни спрятаться куда-нибудь, кроме
халтурно вырытой щели на краю летного поля (умение окапываться, столь
полноценно освоенное пехотой, увы, никогда не принадлежало к числу воинских
талантов нашего рода войск). Все это я в полной мере хлебнул позднее, на
фронте. В первый раз даже выковырнул из земли в метре от себя и взял на память
горячий, остро пахнущий осколок. Но хранил его недолго: вскоре же выбросил, ибо событие оказалось, увы, далеко не уникальным, а таскать с собой или тем
более демонстрировать окружающим осколок, «который меня чуть-чуть не
убил», стало, по понятиям фронтового этикета, просто неприличным. Такова, видимо, судьба всех и всяческих сувениров: мода на них недолговечна.
. .Итак, стрелки с «Дорнье» открыли по моему «мигу» встречный огонь.
Почему они меня не сбили — ума не приложу. Наверное, на меткости их огня
сказалось сильное нервное напряжение (вспомним, что они не ждали серьезного
отпора), ослепление светом нескольких прожекторов, в то время как я-то все-таки
находился в темноте, и, наконец, тот установленный экспериментально
общеизвестный факт, что господь бог особенно оберегает пьяных и
сумасшедших. Пьяным я в ту ночь, правда, не был, но вел себя, без сомнения, во
многом как настоящий сумасшедший. .
Следующий заход я сделал немного снизу — верхняя точка противника уже
не могла вести огонь по мне,— дал короткую очередь по кабине с переносом на
правый мотор и тут же отскользнул в сторону... Порядок: встречная очередь
(только одна!) прострочила темноту там, где я был секундой раньше, но откуда
уже успел вовремя убраться. На войне опыт
50
приходит быстро! Впрочем, иначе и невозможно: попробуй он не прийти!.
Через несколько заходов ответный огонь с «Дорнье» прекратился. Мои
трассы
кажется? Потому что если это так, то чего же он не падает?. Хотелось крикнуть
ему: «Падай же, сукин сын, наконец!. »
Долго, бесконечно долго бил я по фашистскому самолету. Так, по крайней
мере, мне казалось, хотя часы, на которые я взглянул после выхода из боя, этого
впечатления не подтвердили.
Очередь. . Еще очередь. . И вдруг — «Дорнье» как-то странно, рывком
завалился в правый крен, на мгновение завис в таком положении, потом опять
резко увеличил крен, занес хвост и — вывалился из прожекторов.
Где он? Глаза, привыкшие к ярко освещенной цели, ничего в воздухе вне
прожекторных лучей не различают. Крутом все черно. Куда он девался?
О том, что «Дорнье», может быть, просто сбит, я в первый момент даже не
подумал, хотя последние десятки секунд всем своим существом только этого и
ждал. Не подумал, скорее всего, потому, что никогда не видел, как сбивают
самолеты, и подсознательно прочно впитал в себя неоднократно читанное в
произведениях художественной и не очень художественной литературы что-нибудь вроде: «Ярко вспыхнув, смердя дымным факелом, стервятник в
последнем штопоре с протяжным воем устремился к земле».
А тут означенный стервятник не вспыхнул, не засмердил дымным факелом, а
главное — неизвестно куда устремился. Хорошо, если к земле, а вдруг ни к какой
не земле, а просто он таким хитрым маневром вышел из боя, сейчас летит себе
домой и посмеивается над мазилой истребителем, который по нему бил, бил, да
так и не сбил.
На земле, докладывая о выполненном боевом вылете, я закончил донесение
тем, что противник накренился, занес хвост и вывалился из прожекторов.
По этому поводу один из моих коллег заметил:
— Чего тут копаться: вывалился — не вывалился. Доложил бы просто —
сбил, мол, и все тут.
— А вдруг не сбил?
51
— Да нет, по всему похоже, что сбил. А потом, знаешь, сейчас это нужно.
Каждая сбитая машина нужна. Для подъема духа.
Мой товарищ явно путал моральный эффект от сбитого самолета врага и от
бумаги, где об этом было бы написано.
Во времена, о которых идет речь, еще не была разработана классификация
правды по различным видам: «мобилизующая» и «демобилизующая», «окопная»
и, видимо, «стратегическая», «малая» и «большая» и тому подобное. Но
определенное стремление к разработке, а главное, внедрению в жизнь подобной
классификации, как мы видим, уже намечалось.