Избранное в двух томах. Том II
Шрифт:
Лишь теперь я начинаю ощущать настоящий страх: только что мне было нестерпимо жарко, а становится зябко — наверное, меня прошиб холодный пот. До этого я не знал, что такое холодный пот, даже считал, что это выдумали писатели, а в жизни его не бывает. А вот теперь познал сам.
Взглядываю наверх. Вот там, недалеко от обрыва, я мог бы сейчас лежать, растертый гусеницами по сухой траве… Или меня скрутили бы, затолкали в люк… И никто не узнал бы, куда я исчез. Стираю с лица пилоткой пот — он действительно холодный. Или это я, отдышавшись в тени овражной кручи, немножко остыл?
Постепенно прихожу в себя. Вытряхиваю из
Начинаю соображать, как мне выбраться из оврага. Откосы, насколько видно поблизости, круты, почти отвесны. Не выбраться. Значит, надо идти по оврагу, искать места, где можно выкарабкаться. Так и поступаю.
Идя по оврагу, вдруг наталкиваюсь на удобно устроившихся в нем — не надо и укрытий рыть — минометчиков. Оказывается, это минометчики не нашего, а соседнего полка нашей дивизии, который от нас левее. Значит, правильно я выбрал, в какую сторону идти по оврагу. В другую — к немцам, глядишь, пришел бы.
Ну, теперь ориентироваться будет уже легче. Выбираюсь, наконец, из оврага и более или менее уверенно держу путь в свой полк. Уже предзакатный час, спала жара, в оврагах, мимо которых прохожу, начинают сгущаться синеватые тени. В той стороне, где почти целый день вдалеке слышался бой, теперь стихло. Все еще не могу до конца прийти в себя. Все представляю, что было бы, если бы я не свалился в овраг? Спасибо ему!
Душа постепенно становится на место. О том, что недавно было таким страшным, думается уже спокойнее.
Иду и предвкушаю удовольствие, как я расскажу о случившемся своим товарищам! Вот удивятся! А чему, собственно?! Тому, что я сбился с дороги? Или тому, что я принял немецкий танк за свой, не смог сразу различить? Да и вообще могут не поверить — свидетелей моего приключения нет. Что же, мне устраивать экскурсию к тому оврагу и показывать следы танковых гусениц? Может быть, вообще ничего не рассказывать! Да, но противник — пусть это всего-навсего один заблудший танк — у нас в тылу! Как об этом умолчать? Я обязан доложить!
Так я и поступил. Вернувшись на КП и не найдя там Берестова, который куда-то ушел, рассказал о случившемся Ефремову, выбрав момент, чтобы свидетелей моего рассказа не было. Ефремов, внимательно выслушав, сказал с улыбкой:
— Ну, голубчик, счастлив твой бог! На «нейтралку», верно, забрел? А про танки было уже предупреждение… — Подумав, добавил: — Так где же ты ему попался? Ладно, ты про этот танк не болтай. Чтоб панику не разводить.
Больше никому о встрече с танком я говорить не стал. Тем более действительно — какими доказательствами могу я подкрепить свой рассказ?
А вот теперь, через много лет, я решил рассказать об этом. Не просто как о любопытном случае, в котором, на первый взгляд, нет ничего поучительного. Но поучительное, думаю, есть. Никогда, ни до ни после, мне не было так страшно, как тогда. Не потому, что позже я стал более обстрелянным, более привык, что ли, к опасностям. Во всех последующих случаях, если я подвергался опасности, я понимал, что это необходимо
Ночью к нам подошла артиллерия. Ночью же поступил приказ начать наступление. Утром следующего дня уже было известно, что правее нас немцы пытались нанести контрудар танками и мотопехотой, но бронированный имперский кулак оказался слабее нашего щита.
Наутро во весь голос заговорила наша артиллерия. Она била точно по уже разведанным накануне огневым точкам переднего края и по батареям противника.
Пехота поднялась сразу же, как только над вражескими позициями заклубился дым разрывов. От нашего переднего края до вражеского было далековато — в среднем без малого километр, причем по такой местности, которую Ефремов назвал «краем крайностей»: либо ровное поле без единого кустика и ямочки, либо глубоченный, не переходимый никакой боевой техникой овраг.
Противника удалось сбить с его обороны сразу же, с первого рывка, и он начал отход, покатился на запад. Мы неотступно пошли следом за ним.
Но и этот быстрый успех, которым мы обязаны, в первую очередь, артиллерии, не дался нам даром. Еще больше, почти до предела, поредели наши стрелковые роты. И нам уже нечем было пополняться в порядке «самокомплектования», тылы были выскреблены, можно сказать, до последней возможности.
Кончилась на нашем пути голая, овражистая степь, все чаще подступали со всех сторон веселые, просвеченные солнцем августа березняки, предвестники знаменитого Брянского леса: он был уже недалек.
Где-то возле города Дмитриева-Льговского нас вывели в резерв — необходима была передышка, как и всем частям, воевавшим на Огненной дуге. Мы раскинули свой, выражаясь по-старинному, бивак в лесу, ласково осенившем нас мощными кронами старых берез.
С отрадой узнали мы, что по фронту Курской дуги противник, после нескольких мощных наших ударов, окончательно прекратил сопротивление и начал массовый отход.
В эти дни мы жили в состоянии необычайного подъема, радости завершенного труда: из газет мы уже знали, что враг отброшен на таком огромном протяжении фронта, на каком с самого начала войны мы еще не одерживали побед. Курская и Орловская области, сердцевинные земли России — вырваны из хищных когтей гитлеровского орла. Прошел лишь месяц с небольшим со дня, как грянул первый выстрел этого великого сражения. Сражения, в котором германская армия за такой короткий срок понесла колоссальные потери: сто двадцать тысяч убитыми, свыше четырех с половиной тысяч танков, две с половиной тысячи самолетов, более полутора тысяч орудий, одиннадцать тысяч автомашин…
Теперь на западе замалчивают значение наших побед вообще и победы на Курской дуге — в особенности. Но вот что сказал по этому поводу в то время Черчилль: «Три огромных сражения за Курск, Орел и Харьков, все проведенные в течение двух месяцев, ознаменовали крушение германской армии на Восточном фронте».
Крушение!
Именно благодаря этому крушению Муссолини был свергнут своим народом, ослаблен весь Западный фронт и потерпел крах разработанный шайкой Гитлера план захвата нейтральной Швеции под кодовым названием «Песец», — значит, мы и Швецию спасли? — резко пал дух населения Германии, с новой силой поднялось антифашистское движение там, да и по всей Европе, ослабли связи разбойничьей империи с ее прислужниками-сателлитами.