Избранное в двух томах. Том II
Шрифт:
Занятия занятиями, дела делами, а времени свободного, пока нам еще не кем было командовать, хватало. На досуге я вместе с Рыкуном продолжал практиковаться в немецком языке. Со студенческих времен у нас сохранились кое-какие познания, хотя и нельзя было похвастаться тем, что владеем языком хоть сколько-нибудь сносно, — знали мы его на том же, примерно, уровне, на котором знает большинство людей, изучающих иностранный язык шесть лет в школе и четыре-пять в вузе: то ли потому, что это у нас в крови трудная усвояемость чужого языка, то ли потому, что обучение
Врозь мы заучивали слова по словарю, вместе практиковались в разговоре, поочередно меняясь ролями пленного и ведущего допрос. Хотелось иметь побольше практики в переводе текстов. Но, увы, текстов-то у нас и не было. Моя хозяйка, видя мое усердие в занятиях немецким и понимая, из моих объяснений, чем оно продиктовано, жалела, что не сберегла оставшуюся от ее незваных постояльцев печатную продукцию.
— Да валялось же всего, — вспоминала она, — и газеты, и журналы, и книжки какие-то. Только я все пожгла, чтоб и духу того вражьего в доме не оставалось.
За неимением текстов мы с Рыкуном пробавлялись тем, что с великой тщательностью старались перевести пояснительные надписи, которые попадались нам то на ящике из-под консервов или боеприпасов, то на какой-нибудь порожней жестянке — везде в Березовке валялось еще довольно много такого добра, оставшегося от оккупантов. Восторгу моему не было границ, когда я случайно в щели за печкой в помещении березовской начальной школы, где при немцах помещалась комендатура, а теперь расположилась наша батальонная канцелярия, обнаружил затрепанную, без корочек, книжонку — наставление к немецкому легкому пулемету МГ-39. Вот на ней-то можно было потренироваться в переводе и заодно изучить, хотя бы теоретически, по описанию и чертежам, оружие врага — тоже, может быть, пригодится.
Но всех найденных «пособий» нам было мало. К поиску новых я подключил и свою хозяйку, попросив приносить мне все, на чем есть надписи по-немецки.
Однажды, когда я был дома, Ефросинья Ивановна подвела ко мне от смущения порозовевшую и прятавшую взгляд девушку лет восемнадцати, что-то сжимавшую в кулаке.
— Это Варя, племянница моя, — отрекомендовала неожиданную посетительницу моя хозяйка. — Да покажи, Варя, покажи! — тронула она племянницу за плотно сжатые пальцы. Девушка разжала руку, и я увидел на ладони небольшую круглую баночку, вроде тех, в которых продают гуталин.
— От немцев осталась! — объяснила Ефросинья Ивановна. — Варина подружка у себя в доме где-то нашла. Решили, что крем для лица, уж больно хорошо пахнет. Дело молодое, хочется красоту навести, — Ефросинья Ивановна улыбнулась, перед вашим братом военным. Хотели уж намазаться, да засомневались: почему нога нарисована. Что тут написано-то?
Я взял баночку. На крышке действительно была изображена розовая обнаженная ступня. А надпись под
— Горюшко мое! — воскликнула Ефросинья Ивановна, выслушав меня. — Злыдни ноги свои поганые мазали, а вы, девки, хотите тем кремом лицо себе паскудить!
Смущенная Варя порхнула ресницами, пролепетала:
— Спасибо вам, товарищ лейтенант! А то б мы… — и убежала.
Так мои труды по совершенствованию в немецком языке впервые оказались практически полезными. Что, конечно, явилось стимулом к дальнейшему совершенствованию.
Все мои товарищи с полным одобрением относились к нашим с Рыкуном занятиям немецким языком. Одобрял их и Собченко, говорил горделиво:
— В штабе полка переводчика и то нету, а у меня в батальоне — целых два! — и высказывал опасение: — Еще отберут вас! Ну, обоих не отдам, если так одного оставлю.
Но Бабкин был иного мнения о наших занятиях.
— Я, конечно, понимаю, переводчики нужны, — говорил он. — Но охота вам этот фашистский язык изучать! На нем Гитлер свои приказы пишет, а Геббельс брешет.
— Но еще раньше на нем писал Карл Маркс! — пытались объяснить мы. — И Владимир Ильич Ленин прекрасно знал немецкий язык. На этом языке писали великие классики — Гете, Шиллер, Гейне, и мы их чтим, а фашисты жгут их книги! Наконец, это язык немецкого пролетариата!
— Так то когда? — не сдавался Бабкин. — Где он теперь, этот пролетариат?
— Ну и что! — настаивали мы. — Не все немцы фашисты.
— А бес их разберет! Форма-то у всех одна… Впрочем, практикуйтесь, если не противно. Начнем воевать, может, и пригодится.
В отличие от замполита, ординарец комбата Абросимов к нашим занятиям относился с великой подозрительностью. Косился, когда видел в моих руках какое-либо из наших пособий, допытывался:
— А кто разрешил вам немецкое читать? А где вам словарь выдали?
Наши шутливые разъяснения, что немецким занимаемся по приказу самого комбата, а словари купили за свои кровные, на Абросимова, как мы видели, должного впечатления не производили.
Как-то вечером, покончив с делами, я хотел было заняться немецким и полез за словарем в свой вещевой мешок, который висел в сенцах, где стояло мое ложе. Но в мешке, к моему удивлению, словаря не оказалось. Может быть, я положил его куда-то в другое место? Спросил хозяйку, ее дочек, не видели ли — нет, не видали.
— Может, из ваших заходил кто, как никого в доме не было, да взял? — высказала предположение Ефросинья Ивановна. Зайти, разыскивая меня, конечно, мог кто-нибудь — например, присланный комбатом за мной Абросимов. Но кому может понадобиться словарь и зачем?
Так и пропал словарь.
Я поделился своей печалью с Рыкуном, и он ошарашил меня новостью: словарь исчез и у него.
Мы ломали голову над таким совпадением, но объяснить его так и не смогли.
Через день или два Собченко, отведя меня в сторонку, так, чтобы никто не слышал, сказал шепотом: