Избранное в двух томах. Том II

Стрехнин Юрий Федорович

Но Миронович спросил меня совсем о другом:

— «Пожалуйста» — все еще у вас в ходу?

О, это пресловутое «пожалуйста»! По штатской привычке я первое время говорил «пожалуйста» всем, к кому обращался не только с просьбой, но и с распоряжением: и связным, и телефонистам, и писарю. Собченко, замечая это, не раз выговаривал мне: «На военной службе надо говорить военным языком — без «пожалуйста» и без всяких интеллигентских украшений, без всяких там «покорнейше прошу», только суть говорить! Я соглашался, извинялся, но привычка продолжала брать свое. И

это не могло не вызывать усмешек. Наверное, как-то дошло и до Мироновича…

Я ответил:

— Стараюсь говорить только уставным языком.

— Ну, ну, старайтесь, — подобревшим голосом сказал Миронович. — Старайтесь обходиться без панибратства. Оно иной раз дорогой ценой обернуться может. Но и не отделяйте себя от солдат. Особенно теперь, когда станете коммунистом.

Стану!.. Миронович сказал: «Станете коммунистом»…

Больше меня ни о чем не спросили. Объявили решение:

— Мы принимаем вас в кандидаты Всесоюзной Коммунистической партии большевиков.

Вылетел я из комнаты как на радужных крыльях. В первую минуту даже не расслышал поздравлений. Вернувшись в батальон, доложил о свершившемся событии Собченко. Тот поздравил меня и добавил:

— Вот и распрекрасно. Теперь с тебя спрос двойной: и по службе, и по линии партийной.

А через день или два произошло еще одно событие: меня и Рыкуна вызвали в штаб полка. Зачем — объяснено не было. По дороге мы судили-рядили, но не могли догадаться о причине вызова.

Когда мы явились в штаб, нам сказали:

— Вас ждет капитан Миллер из разведотдела дивизии.

Ого! О нас с Рыкуном знают уже в дивизии! Но зачем мы понадобились?

В комнате, которую нам показали, сидел за столом молодой — пожалуй, ему не было и тридцати — капитан с пышной иссиня-черной кудрявой шевелюрой, в тщательно подогнанной гимнастерке, наискось перетянутой ремнем портупеи, на которую мы глянули с особым любопытством: портупей у нас в полку не носил никто, считая их излишним украшением, пригодным разве лишь для тыловиков.

— Мне известно, что вы владеете немецким языком, — сказал Миллер, когда мы ему представились. — Может быть, мы сумеем использовать ваши знания. Но сначала проверим, насколько они основательны.

Миллер вытащил из планшетки пару конвертов с марками, на которых был изображен Гитлер, немецкую газету, несколько листов, заполненных латинским машинописным текстом, роздал все это нам:

— Прочтите и переведите. Можно со словарем. Он у вас есть?

— А как же! — в один голос ответили мы.

Результатами испытания, которому подверг нас, Миллер остался, кажется, доволен. В дополнение к нему он проверил еще нашу устную речь.

— С разговором, честно говоря, могло быть лучше. Произношение у вас такое, что у любого немца, который вас услышит, глаза на лоб полезут, — без церемоний сказал Миллер, выслушав нас. — Но выбора у нас особого нет. Да вам с немцами и не в любви объясняться. Поймут. Потренируетесь дополнительно. А у меня к вам пока вот какое дело. Рано или поздно, но наша дивизия войдет в соприкосновение с противником. Станем воевать

не только оружием, но и словом. Будем убеждать немецких солдат, чтоб бросали оружие и сдавались в плен. После Сталинграда их боевой дух ослаб. Наша задача — ослабить его еще больше. Я хотел бы привлечь вас к этой работе. У нас в дивизии мало людей, знающих немецкий. Так что вы очень пригодились бы.

— А что мы должны делать?

— Пока что — готовиться. Готовиться к агитации среди солдат противника.

— Как это — среди? Нас пошлют…

— Ну, к немцам вас не пошлют, — Миллер усмехнулся. — Ваше «берлинское» произношение выдаст вас в первую же минуту. Да и нет нужды посылать. Будете агитировать с нашего переднего края.

— Но как? — Мы еще не слыхали о такой работе.

— Разными способами, — объяснил Миллер. — Голосом, с помощью рупоров. Листовками — забрасывать их в немецкие окопы. Для этого будем делать приспособления к винтовкам, я потом покажу. И специальные артснаряды — их нам должны прислать. Ну как, нравится вам такая работа?.. Но учтите — дело, так сказать, общественное, с исполнением ваших прежних обязанностей.

— Это, пожалуй, будет трудновато, — выразил сомнение я. — Пойду, к примеру, в рупор кричать, а в это время я, скажем, на КП батальона буду нужен или в роту пойти. Как на это комбат посмотрит?

— Да, пожалуй… — задумался Миллер. — Меня это обстоятельство тоже смущает. Но мы, — не понятно было, кого он имеет в виду, — уже обсуждали этот вопрос предварительно. В каждом полку есть штатная должность переводчика. При штабе. Должности эти пока не заняты — непросто найти знающего немецкий. Я вам пока ничего не обещаю. Хочу только спросить: если представится такая возможность — пойдете?

От изумления у нас сразу даже не нашлось слов для ответа: ведь считали, что немецкий нам, возможно, пригодится лишь попутно, когда придется быть в боях. И вдруг — переводчиками?..

Возвращаясь в батальон, мы с Рыкуном так увлеклись обсуждением нашей возможной новой работы, что даже не успели испугаться, когда над нашими головами с оглушительным ревом, на бреющем полете, пронеслись два немецких истребителя вдоль дороги, по которой мы шли, приближаясь к мостику через речушку. Только успели увидеть промелькнувшие желтые крылья с черными крестами да за плексигласом кабины голову летчика в круглом шлеме. И в тот же миг услышали длинную автоматную очередь. Стрелял солдат, проходивший в это время по мосту. А другой, только что шедший рядом с ним, ворочался в камышах у берега, после того как с перепуга прыгнул в воду.

— Вот видишь, — наставительно сказал Рыкун, — сразу видно: храбрый — сухой, а трус — мокрый.

Вернувшись в батальон, мы доложили комбату, зачем нас вызывали. Выслушав наши рассуждения о важности агитационной работы с немцами, Собченко усмехнулся:

— Лучшая агитация — это бить его, гада! — А по поводу наших возможных новых назначений сказал: — Вы еще подумайте, стоит ли? Здесь вы командиры, а в штабах-то полковых только подчиненными будете, кто куда пошлет.