Избранное в двух томах. Том второй
Шрифт:
Со временем Касбулат перестал откровенничать дома. Постепенно замкнутость превратилась в привычку. Теперь из его души клещами ничего не вытащишь. Пожалуй, молчаливость и равнодушие Сабиры уже вполне устраивают Касбулата. Домашние разговоры тоже бывают чреваты последствиями и нередко приносят неприятности. Сколько угодно таких случаев.
Иные жены руководителей, желая показать свою причастность к великим мира сего, хвастаются своей осведомленностью, позволяют себе важные многозначительные намеки, а мужьям от этого одни неприятности. В маленьком районном центре все друг друга знают, а эти гусыни задирают головы, разговаривают повелительным тоном, нелепо стараются острить. Знает Касбулат этот доморощенный
Сабира не такая дура, она осталась такой же ровной и спокойной, хотя он уже много лет руководитель района. В общем, такую жену, безусловно, следует ценить. Конечно, монотонность домашнего быта несколько надоедает, но когда все твои интересы, вся твоя страсть, все думы вне дома, может быть, это и хорошо.
На совещаниях, в кабинете, в поездках по аулам, даже на охоте с другими ответработниками, даже за преферансом и на курорте он не имеет права хоть на секунду забыть о своем положении и ответственности. Нужно все время следить за собой, чтобы ненароком не выдать какую-нибудь слабинку. И только дома он чувствует себя, как развьюченный верблюд. Переступая порог дома, он оставляет на улице своего зоркого стража, свою неотступную тень, следящую за каждым шагом, свое второе и главное «я».
Касбулат раздевается, облачается в свой любимый ворсистый халат, опускается на тахту. В комнате сумерки, и от этого она кажется огромной, немного таинственной. Радиоприемник, сервант, ваза на столе, «Незнакомка» Крамского — все вроде больше, объемней, а очертания расплывчатые.
Мягко ступая, в сумеречные тени входит Сабира, и чудится, что ее полное тело стало легким, что она не входит, а вплывает. Касбулат щурит глаза, блаженствует.
После ужина появляется его шофер Жуматай. По тому, как он долго кряхтит и отряхивается в передней, становится ясно, что пурга усилилась. Вот в комнату влезает его лобастая коричневая голова.
— Ну что, ага, поедем или как? Вообще-то погода никудышная. Хороший хозяин собаки со двора не выгонит, — говорит он, хитровато щурясь. Что-что, а психологию своего начальника Жуматай знает досконально.
Касбулат молчит, сердито сопя. Сиплый голос Жуматая раздражает его. Не любит он отменять свои решения, но уж очень не хочется вылезать на мороз.
— Буран очень сильный, хозяйка, а у меня задний мост стучит, — дипломатично обращается Жуматай к Сабире, но и та молчит, по своему обыкновению.
Касбулат затягивается папиросой, выпускает густой клуб дыма, неприязненно смотрит на шофера. Ишь ты, хитрован! Видит, что начальству не хочется ехать, проявляет заботу. Обычно прозорливость и услужливая предусмотрительность Жуматая забавляют и нравятся Касбулату, но сейчас он досадливо морщится, злится на себя за свою нерешительность.
— Так завтра к какому часу подать, ага? — спрашивает шофер.
Ишь, стервец, абсолютно убежден, что верно разгадал ситуацию.
— Ровно в семь утра — и без проволочек, — резко и четко говорит Касбулат, и эта резкость, разумеется, предназначается не дошлому шоферу, а ему самому.
После ужина он не просматривает, как обычно, газет и журналов, а просто сидит неподвижно и нехотя курит. Сабира, конечно, отлично понимает, что мужа что-то тревожит, что он не в своей тарелке, но, как всегда, делает вид, что все нормально, и спокойно убирает со стола. Потом она стелет постель. Ее мягкие привычные движения сегодня раздражают Касбулата, он даже тихонько скрипит зубами.
В голове какой-то сумбур, какие-то смутно беспокойные мысли, и тело почему-то корежит. В чем дело? Сегодняшнее совещание, посвященное зимовке скота, прошло нормально, провел он его, как всегда, четко. Конечно, были кое-какие личные выпады, попытки субъективно подойти к существу вопроса, но он их сразу пресек. В чем же дело?
Он накидывает пальто и выходит на улицу. Поземка превратилась уже в настоящий
Касбулат быстро входит в дом, хватает телефонную трубку, звонит председателю райисполкома, другим товарищам, делится с ними своей тревогой. Товарищи тоже обеспокоены, но не очень. Некоторые оптимисты думают, что к утру буран устанет. Однако Касбулат до глубокой ночи сидит у телефона, звонит председателям колхозов, спрашивает, сколько отар в кошарах, сколько в степи, интересуется, какие приняты меры на случай многодневной непогоды. Председатели все невероятные оптимисты, голоса у них крепкие, уверенные. Нижестоящие всегда успокаивают вышестоящих, уж это он знает по себе.
Надо было все-таки выехать немедленно. Раньше он не задумался бы ни на минуту, сразу бы помчался, — хоть днем, хоть ночью, в любую погоду, а в последнее время что-то стал не таким решительным. Стареть начал, что ли? Да ведь только еще полсотни набрал, даже седины в висках нет и сил еще достаточно — самый государственный возраст.
Что-то все-таки с ним происходит. Всю жизнь он работает, что называется, на людях. Поле приложения его сил — человек, человеческая масса. Всю жизнь собрания, совещания, большие и малые, и в них вся его страсть, вся энергия, а чувствовал он себя на публике всегда хорошо, как конь в табуне. А теперь вот, надо признаться, старается избежать многолюдия. Это происходит инстинктивно, неосознанно, но он явно жаждет уединения, одиночества, Даже самые интересные совещания старается поскорее свернуть. В колхозах тянет его из правления куда-нибудь на ферму или в одинокий домик чабана. И всегда почему-то ему особенно хочется посетить Коспана. Хорошо бы и в эту поездку заехать к нему, посидеть молча вместе с ним у камелька.
И откуда у него появились эти склонности, не свойственные руководящим лицам, — уму непостижимо. Откуда бы ни взялись, — но ему всегда хочется видеть этого молчуна с его нерешительной, почти детской улыбкой. Всегда он чувствовал за его молчанием какую-то редкую душевную ясность. Даже смотреть на него приятно — в каждом движении сквозит что-то простое, мудрое и успокаивающее.
...Судьба впервые столкнула их лет двадцать назад, осенью сорок первого года. Из новобранцев, собранных со всего Казахстана, была сформирована национальная бригада. Касбулат был назначен командиром роты. Начались учения. Однажды в одном из взводов Касбулат заметил громадного смуглого верзилу. Нелепые неуклюжие движения этого солдата привели его в ярость. При команде «вперед» верзила позже всех отрывался от земли и бежал тяжело, враскачку, словно верблюд. Звучала команда «ложись», все прижимались к земле, а гигант еще несколько шагов пробегал вперед, потом опускался на корточки и виновато оглядывался. Винтовку он держал, как кочергу. Короче говоря, отличная мишень для фрицев.
Касбулат подозвал солдата к себе, оглядел его с ног до головы и процедил:
— Ты просто создан для войны, дружище.
Он стал лично заниматься с ним и провозился битый час. И сам устал и солдата в пот вогнал. «Встать — бегом — ложись!» — свирепо орал Касбулат, пока совершенно не охрип. Солдат старался изо всех сил, обливался черным потом, но все у него получалось так, как будто он снимался в кинокомедии. Касбулат дрожал от злости.
Обычно в таких ситуациях командир и солдат начинают ненавидеть друг друга. Командир видит в неумелом солдате чуть ли не своего личного врага, беспрерывно муштрует его, а порой и просто мучает, срывает на нем плохое настроение. Солдат же молча, стиснув зубы, выполняет все приказания, а сам думает про командира: «Чтоб тебя приподняло и хлопнуло».