Избранное. Молодая Россия
Шрифт:
Жихарев рассказывает, что Чаадаев прислал ему копию со своего письма к гр. Орлову. Возвращая ему на следующий день бумажку, Жихарев выразил удивление, зачем он сделал такую «ненужную гадость» (bassesse gratuite); «Чаадаев взял письмо, бережно его сложил в маленький портфельчик, который всегда носил при себе и, помолчав с полминуты, сказал: «Mon cher, on tient `a sa peau» [450] .
Перед нами синий листок почтовой бумаги (Чаадаев любил писать на бумаге этого цвета), исписанный странными клиновидными письменами, которые с первого взгляда можно принять за грамоту VI века. Наверху надпись по-русски: «Выписка из письма неизвестного к неизвестной, 1854»; затем следует текст письма по-французски, все его собственной рукой [451] .
450
«Дорогой мой, дело идет о своей шкуре» (франц.).
451
Этот листок сохранился среди бумаг Екатерины Николаевны Орловой, вдовы Михаила Федоровича; Чаадаев, как мы знаем, был дружески близок с ними, – и с Екатериной Николаевной после смерти мужа.
Это – последние строки Чаадаева, дошедшие до нас. Речь идет о Крымской войне. Сенатор К. Н. Лебедев рассказывает в своих мемуарах, что в 1855 году в Петербурге, среди других политических памфлетов, ходила по рукам записка «О политической жизни России», которую приписывали Чаадаеву [452] . Не есть ли наше письмо отрывок из той записки?
«Нет, тысячу раз нет, – писал Чаадаев, – не так мы в молодости любили нашу родину. Мы хотели ее благоденствия, мы желали ей хороших учреждений и подчас осмеливались даже желать ей, если возможно, несколько больше свободы; мы знали, что она велика и могущественна и богата надеждами; но мы
452
Русский Архив. 1893. № 3. С. 285–286.
«Заметьте, что всякое правительство, безотносительно к его частным тенденциям, инстинктивно ощущает свою природу, как сила одушевленная и сознательная, предназначенная жить и действовать; так, например, оно чувствует или не чувствует за собою поддержку своих подданных. И вот, русское правительство чувствовало себя на этот раз в полнейшем согласии с общим желанием страны; этим в большой мере объясняется роковая опрометчивость его политики в настоящем кризисе. Кто не знает, что мнимо национальная реакция дошла у наших новых учителей до степени настоящей мономании? Теперь уже дело шло не о благоденствии страны, как раньше, не о цивилизации, не о прогрессе в каком-либо отношении; довольно было быть русским: одно это звание вмещало в себе все возможные блага, не исключая и спасения души. В глубине нашей богатой натуры они открыли всевозможные чудесные свойства, неведомые остальному миру; они отвергали все серьезные и плодотворные идеи, которые сообщила нам Европа; они хотели водворить на русской почве совершенно новый моральный строй, который отбрасывал нас на какой-то фантастический христианский Восток, придуманный единственно для нашего употребления, нимало не догадываясь, что, обособляясь от европейских народов морально, мы тем самым обособляемся от них и политически, что раз будет порвана наша братская связь с великой семьей европейской, ни один из этих народов не протянет нам руки в час опасности. Наконец, храбрейшие из адептов новой национальной школы не задумались приветствовать войну, в которую мы вовлечены, видя в ней осуществление своих ретроспективных утопий, начало нашего возвращения к хранительному строю, отвергнутому нашими предками в лице Петра Великого. Правительство было слишком невежественно и легкомысленно, чтобы оценить, или даже только понять эти ученые галлюцинации. Оно не поощряло их, я знаю; иногда даже оно наудачу давало грубый пинок ногою наиболее зарвавшимся или наименее осторожным из их блаженного сонма; тем не менее, оно было убеждено, что как только оно бросит перчатку нечестивому и дряхлому Западу, к нему устремятся симпатии всех новых патриотов, принимающих свои неоконченные изыскания, свои бессвязные стремления и смутные надежды за истинную национальную политику, равно как и покорный энтузиазм толпы, которая всегда готова подхватить любую патриотическую химеру, если только она выражена на том банальном жаргоне, какой обыкновенно употребляется в таких случаях. Результат был тот, что в один прекрасный день авангард Европы очутился в Крыму…»
Свербеев рассказывает, что события 1853—55 гг. ложились на Чаадаева тяжелым бременем, что ему были горьки и начало, и конец этой войны. Весть о мире он принял с живейшей радостью. «Последними его любимыми мыслями были, – говорит Свербеев, – радость о заключенном мире, надежда на прогресс России и вместе опасение, наводимое на него противниками благодатного мира. Народная и религиозная нетерпимость известных мыслителей, как грозная тень, преследовала его всюду».
Чаадаев умер, как предчувствовал, скоропостижно. Еще за три дня до смерти он был в клубе, накануне обедал у Шевалье. Дело было на Страстной неделе; он собирался говеть, и не успел, но, почувствовав себя плохо, в последний день пригласил священника, исповедался и приобщился Тайн. После ухода священника он стал пить чай, а тем временем велел заложить пролетку, чтобы выехать; он сидел в кресле, разговаривая с немцем, хозяином дома, и среди беседы умолк навеки; была Страстная суббота, 14 апреля 1856 года, четвертый час дня. Хоронили его на Пасхе, 18, в чудный весенний день; его могила – в Донском монастыре, рядом с могилою А. С. Норовой. Завещание – «на случай скоропостижной смерти» – он составил еще в августе предшествовавшего года [453] .
453
Оно напечатано в статье проф. Кирпичникова, в «Русской Мысли». 1896. № 4. С. 153–154.
Все они ушли как-то целою толпой, он и люди смежные с ним по жизни или духу: в октябре 1855 года умер Грановский, в марте 1856-го – Вигель, в апреле – Чаадаев, в июне – И. Киреевский, в октябре – П. Киреевский, и т. д.
Михаил Яковлевич Чаадаев пережил брата на целых десять лет. Он жил, бездетный, со своей женою, дочерью своего камердинера, в нижегородской родовой вотчине Чаадаевых, с 1834 года вплоть до смерти, то есть тридцать два года, – жил угрюмо и нелюдимо, не знаясь с соседями помещиками и по целым годам не заглядывая даже в свой уездный город Ардатов, отстоявший от него в восьми верстах, – а более дальний Арзамас он за все время посетил только однажды, и тут, в пути, говорят, единственный раз в жизни ударил по шее своего кучера. О нем рассказывают еще, что, напуганный делом 14 декабря, он всю жизнь боялся звона колокольчика: все думал, не едут ли с обыском. Он был, по-видимому, чрезвычайно нервен. Как и Петр Яковлевич, он носил ермолку, которую, говорят, скидывал, когда был раздражен. В 1865 г. Жихарев, написав ту биографию П. Я. Чаадаева, которая потом (в 1871 г.) была напечатана в «Вестнике Европы», послал копию со своей рукописи Михаилу Яковлевичу, прося поправок и указаний, но прошел целый год, и он не получил ответа. Он еще многократно писал старику, все без успеха, пока, наконец, не собрался съездить к нему; но это свидание, кажется, оказалось бесплодным для биографа. М. Я. Чаадаев умер в октябре 1866 года.
Пережил Чаадаева и его старый камердинер Тит Лаврентьевич. Когда в мае 1861 г. Жихарев поставил памятник на могиле Петра Яковлевича в Донском монастыре, стоимостью в сто рублей серебром, – он написал Михаилу Яковлевичу: не пожелает ли он эту сумму или часть ее прислать Титу, который живет в большой нужде. – А Тит Лаврентьевич много лет служил Чаадаеву и был, вероятно, последней крепостной «душой» из многих, им заложенных и прожитых.
Приложение
I. Письмо Е. Д. Пановой к Чаадаеву {263}
Il y a bien longtemps, Monsieur, que je d'esirais vous 'ecrire, la crainte d’^etre importune, l’id'ee que vous ne prenez plus aucun int'er^et `a ce qui me concerne, m'a ret'enue, mais enfin j'ai r'esolu de vous envoyer encore cette lettre qui probablement sera la derni`ere que vous recevrez de moi.
Je vois malheureusement que j'ai perdu la bienveillance que vous me t'emoignez autrefois, vous croyez, je le sais, qu'il y avait de la fausset'e de ma part dans le d'esir que je vous montrais de m'instruire en mati`ere de religion: cette pens'ee m'est unsupportable; sans doute j'ai beaucoup de d'efauts, mais jamais, je vous l'assure, l'id'ee de feindre n'a eu un moment place dans mon coeur; je vous voyais si enti`erement absorb'e dans les id'ees religieuses que c'est mon admiration, ma profonde estime pour votre caract`ere qui m'inspir`erent le besoin de m'occuper des m^emes pens'ees que vous; ce fut avec toute la chaleur, tout l'enthousiasme de mon caract`ere que je me livrais `a des sentiments si nouveaux pour moi. En vous 'ecoutant parler je croyais; il me semblait dans ces moments qu'il ne manquait rien `a mon enti`ere persuasion, mais ensuite quand je me retrouvais seule, je reprenais des doutes, j''eprouvais des remords de pencher seule, je reprenais des doutes, j''eprouvais des remords de pencher vers le culte Catholique, je me disais que je n'avais d'autre conviction que celle de me r'ep'eter que vous ne pouviez pas ^etre dans l'erreur, c''etait en effet ce qui faisait le plus d'impression sur ma croyance et ce motif 'etait purement humain. Croyez-moi, Monsieur, quand je vous assure que toutes ces diff`erentes 'emotions que je n'avais pas la force de mod'erer ont consid'erablement att'er'e ma sant'e, j''etais dans un continuel 'etat d'agitation et toujours m'econtente de moi-m^eme, j'ai d^u bien souvent vous para^itre extravagante et exag'er'ee… vous avez naturellement beaucoup de s'ev'erit'e dans le caract`ere… je remarquais dans les derniers temps que vous vous 'eloigniez davantage de notre soci'et'e, mais je n'en devinais pas le motif. Un mot que vous avez dit `a mon mari m'a 'eclair'ee `a cet 'egard. Je ne vous dirais pas combien j'ai souffert en pensant `a l'opinion que je vous avais donn'ee de moi; c''etait la cruelle mais juste punition du m'epris que j'avais toujours eu pour l'opinion du monde… Mais il est temps de finir cette lettre; puisse-t-elle atteindre son but, celui de vous convaincre que je n'ai rien feint, que je ne pensais pas `a jouer un r^ole pour m'eriter votre amiti'e, que si j'ai perdu votre estime, rien au monde ne pourra me d'edomager de cette perte, pas m^eme le sentiment que je n'ai rien fait qui ait pu m'attirer ce malheur. Adieu, Monsieur, si vous m''ecriviez quelques mots de r'eponse, j'en serais bien heureuse, mais je n'ose vraiment m'en flatter.
263
Письмо
Приводим перевод письма Е. Д. Пановой.
Уже давно, милостивый государь, я хотела написать вам; боязнь быть навязчивой, мысль, что вы уже не проявляете более никакого интереса к тому, что касается меня, удерживала меня, но наконец я решилась послать вам еще это письмо; оно, вероятно, будет последним, которое вы получите от меня.
Я вижу, к несчастью, что потеряла то благорасположение, которое вы мне оказывали некогда; я знаю, вы думаете, что в том желании поучиться в деле религии, которое я выказывала, была фальшь: эта мысль для меня невыносима; без сомнения, у меня много недостатков, но никогда, уверяю вас, притворство ни на миг не находило места в моем сердце; я видела, как всецело вы поглощены религиозными идеями, и мое восхищение, мое глубокое уважение к вашему характеру внушили мне потребность заняться теми же мыслями, как и вы; я со всем жаром, со всем энтузиазмом, свойственным моему характеру, отдалась этим столь новым для меня чувствам. Слыша ваши речи, я веровала; мне казалось в эти минуты, что убеждение мое было совершенным и полным, но затем, когда я оставалась одна, я вновь начинала сомневаться, совесть укоряла меня в склонности к католичеству, я говорила себе, что у меня нет личного убеждения и что я только повторяю себе, что вы не можете заблуждаться; действительно, это производило наибольшее впечатление на мою веру, и мотив этот был чисто человеческим. Поверьте, милостивый государь, моим уверениям, что все эти столь различные волнения, которые я не в силах была умерить, значительно повлияли на мое здоровье; я была в постоянном волнении и всегда недовольна собою, я должна была казаться вам весьма часто сумасбродной и экзальтированной… вашему характеру свойственна большая строгость… я замечала за последнее время, что вы стали удаляться от нашего общества, но я не угадывала причины этого. Слова, сказанные вам и моему мужу, просветили меня на этот счет. Не стану говорить вам, как я страдала, думая о том мнении, которое вы могли составить обо мне; это было жестоким, но справедливым наказанием за то презрение, которое я всегда питала к мнению света… Но пора кончить это письмо; я желала бы, чтоб оно достигло своей цели, а именно, убедило бы вас, что я ни в чем не притворялась, что я не думала разыгрывать роли, чтобы заслужить вашу дружбу, что если я потеряла ваше уважение, то ничто на свете не может вознаградить меня за эту потерю, даже сознание, что я ничего не сделала, что могло бы навлечь на меня это несчастье. Прощайте, милостивый государь, если вы мне напишете несколько слов в ответ, я буду очень счастлива, но решительно не смею ласкать себя этой надеждой.
Е. Панова. (франц.)
Публикуется по изданию: Чаадаев П. Я. Сочинения. М, 1989. С. 554–555.
Екатерина Дмитриевна Панова (1804–1858) – член общества «Зеленая лампа», знакомая Чаадаева с 1827 г. После опубликования Философического письма № 1 была помещена по настоянию мужа В. М. Панова в психиатрическую лечебницу Сайлера. (Чаадаев-91. Т. 2. С. 602).
C. Panoff.
Наши сведения о корреспондентке Чаадаева скудны. Лонгинов, у которого вообще много достоверных сведений об интимной жизни Чаадаева, называет Панову «молодою, любезною женщиной, жившей в соседстве Ч.» и ее отношения к Чаадаеву – «близкой приязнью». «Они встретились нечаянно. Чаадаев увидел существо, томившееся пустотой окружавшей среды, бессознательно понимавшее, что жизнь его чем-то извращена, инстинктивно искавшее выхода из заколдованного круга душившей его среды. Чаадаев не мог не принять участия в этой женщине; он был увлечен непреодолимым желанием подать ей руку помощи, объяснить ей, чего именно ей недоставало, к чему она стремилась невольно, не определяя себе точно цели. Дом этой женщины был почти единственным привлекавшим его местом, и откровенные беседы с ней проливали в сердце Чаадаева ту отраду, которая», и пр. Все это очень правдоподобно и подтверждается тоном и содержанием сохранившихся писем. Но пушкинский Соболевский (впрочем, циник большой руки), которому Жихарев счел нужным в рукописи представить на критический просмотр свою биографию Чаадаева, в ответном письме биографу (рукопись Румянцевского музея) писал: «Екатерина Панова (урожд. Улыбышева) была гадкая собою, глупая bas bleu [454] и страшная б… Я до сих пор не могу понять, как мог Чаадаев компрометироваться письмом к ней и даже признаваться в ее знакомстве». Возможно, что Соболевский знал Панову позже и что в молодости, в период ее близости с Чаадаевым, она была лучше, нежели как он ее рисует. В конце 1836 г. московское губернское правление, по просьбе мужа, свидетельствовало умственные способности Пановой. Из ее ответов видно, что ей было тогда 32 года, замужем она пятнадцать лет, детей не имеет, живет всегда в Москве, летом же иногда в деревне, где владеет 150 душами. На вопрос: «довольна ли она местом своего жительства», она отвечала: «Я самая счастливая женщина во всем мире и всем была довольна». На вопрос: «чтит ли и исполняет ли она законы как духовные, так и гражданские» она отвечала: «В законах гражданских я как республиканка, по религии же я так же исповедую законы духовные, как и вы все, господа, а когда была польская война, то я молилась Богу, чтобы Он полякам ниспослал победу». Когда же ей сказали, что она сделала бы лучше, если бы молилась за русских, она ответила: «молилась Богу за поляков потому, что они сражались за вольность». О своих нервах она заявила, что они «до того раздражительны, что я дрожу до отчаяния, до исступления, а особенно когда начинают меня бить и вязать». – Губернское правление признало ее ненормальной и присудило поместить в лечебное заведение, как о том ходатайствовал ее муж [455] .
454
Синий чулок (франц.).
455
Лемке. Чаадаев и Надеждин. – Мир Божий. 1905, декабрь. С. 91–92.
II. Философические письма {264}
Письмо первое
Adveniat regnum tuum [456]
Сударыня,
Именно ваше чистосердечие и ваша искренность нравятся мне всего более, именно их я всего более ценю в вас. Судите же, как должно было удивить меня ваше письмо. Этими прекрасными качествами вашего характера я был очарован с первой минуты нашего знакомства, и они-то побуждали меня говорить с вами о религии. Все вокруг вас могло заставить меня только молчать. Посудите же, еще раз, каково было мое изумление, когда я получил ваше письмо! Вот все, что я могу сказать вам по поводу мнения, которое, как вы предполагаете, я составил себе о вашем характере. Но не будем больше говорить об этом и перейдем не медля к серьезной части вашего письма.
264
Философические письма написаны в 1828–1830 гг. Можно предполагать, что ранее и параллельно их написанию Чаадаев делал заметки, наброски, записывал отдельные мысли и формулировки, о чем свидетельствуют как маргиналии на книгах его библиотеки, так и многие из ранних «Отрывков и разных мыслей». Внешним побудительным мотивом для написания Философических писем послужило общение с Е. Д. Пановой и переписка с ней. Принятый порядок расположения Философических писем основан на том, что вся серия, отобранная у него во время обыска, была пронумерована Чаадаевым собственноручно. В издании 1908 г. Гершензон опубликовал все известные к тому времени тексты Философических писем в собственном переводе. Тексты всех восьми Философических писем стали известны в 1919 г., когда в Пушкинский дом поступил архив выдающегося русского коллекционера П. Я. Дашкова, образовавший фонд 93, оп. 3. Наибольшую ценность представлял собой пакет бумаг III Отделения с заглавием «Дело о «Философических письмах Чаадаева». Эти тексты были опубликованы Д. И. Шаховским в т. 22–24 «Литературного наследства» в 1935 г. Архивоведческое описание этих текстов см.: Чаадаев-91. Т. I. С. 692–693.
456
Да приидет царствие Твое (лат.).
Во-первых, откуда эта смута в ваших мыслях, которая вас так волнует и так изнуряет, что, по вашим словам, отразилась даже на вашем здоровье? Ужели она – печальное следствие наших бесед? Вместо мира и успокоения, которые должно было бы принести вам новое чувство, пробужденное в вашем сердце, – оно причинило вам тоску, беспокойство, почти угрызения совести. И однако, должен ли я этому удивляться? Это – естественное следствие того печального порядка вещей, во власти которого находятся у нас все сердца и все умы. Вы только поддались влиянию сил, господствующих здесь надо всеми, от высших вершин общества до раба, живущего лишь для утехи своего господина.