Избранное
Шрифт:
Вот уже двинулись льдины на юг, обтачивая береговые скалы. Синие, без листьев, деревья мерзли, стоя по колено в воде, прихорашивались ивы-подростки, в оврагах зажурчали ручьи, солнце пригрело степные плешины.
Потом ясень погнал под корой сладкий сок, стал разбивать почки весенний ветер, пробудились сверчки, заплясали в степи на преющей земле журавли, вышел из берлоги медведь, повели нескончаемую перекличку перепела.
Песнь жаворонка, казалось, насыщала прозрачный воздух. Степь устлали белые звезды птицемлечника, пролились тучи – небесные колодцы, и через Дон перекинулась рай-дуга.
У Бовкуна с детьми полно забот: расширили долбленку, вмещавшую теперь всех троих, да еще и Серко, плели рыбацкие сети, сушили шкурки.
Беда пришла ближе к лету, в невеселую годину.
Как-то на ранней утреньке переправился Евсей с острова на берег проверить силки в лесу. Спрятав долбленку в камышах и уже дойдя до леса, увидел вдали трех всадников. По острым шапкам, колчанам со стрелами, что висели на плече, низкорослым коням сразу признал в них половцев.
Верно, рыскали то дозоры-сторожи.
Бовкун спрятался за ствол дуба, а Серко с лаем бросился к всадникам. Они подняли на дыбы коней, копытами раздавили собаку и подскакали к берегу, держа луки на изготовку.
Евсей упал в кусты, притаился. Подоспели еще пять половцев. Один из них, видно начальник сторожей, показывая плеткой на остров, гортанно сказал:
– Как бы не на острове русичи. Пес-то их.
Низкорослый половец соскочил с коня, приладил к его хвосту мешок из шкур, набитый сеном, погнал коня в Дон, держась рукой за мешок, на который положил колчан и одежду.
Евсей похолодел от ужаса. Анна и Ивашка еще спали в хижке. Сейчас их убьют или увезут в полон. Ему вдруг вспомнилось, как рождавшихся детей клал он, укутав, ненадолго на порог, «вводил в хату». Погубят их теперь…
Половец был уже на полдороге к острову. Евсей натянул тетиву, стрела впилась в шею плывущего, и он мгновенно исчез под водой. Конь его заржал, повернул назад, а стоявшие на берегу закричали, закружились на конях, с опаской поглядывая на лес, пустили туда наугад с десяток стрел, и они смертоносно просвистели над головой Евсея.
Тот же старший крикнул:
– Не стрелять! Завтра отряд придет… Чую – есть на острове добыча.
Они подхватили за удила вернувшегося коня, взвыли и, припадая к конским гривам, умчались от Дона в сторону, откуда появились.
Евсей выждал, пока половцы скрылись из глаз, и на долбленке возвратился на остров.
Дети еще спали. Он разбудил их; как можно спокойнее, чтобы не напугать, сказал:
– Собирайтесь, бовкунята. Нам здесь боле нельзя оставаться. Половцы рыщут. Серко убили.
Анна тоненько заплакала.
– К лукоморью поплывем, – сказал отец.
Ведал Евсей хорошо этих степных шакалов, свист их арканов. Боле года мыкал горе у них в плену, узнал их язык, повадки и норов.
Они подрезали сухожилия пленным, чтоб не сбежали, забивали в оковы, загоняли в похожие на овчарни, с изгородью, вежи, били плетьми с железкой на конце.
Теперь жди набега злосердных сюда.
Но ничего этого Евсей детям не сказал: зачем души страшить? Только глухо произнес:
– Жизнь здесь зверинская… Без люда неможно доле. Один и возле каши загинет.
Они до сумерек укладывали все что могли в свою долбленку, сделали запасное весло, привязали ивовыми прутьями, корнями можжевельника связки сухого камыша по бортам – для устойчивости. И когда запало солнце и смеркнулся свет, уплыли в ночь, оставив на песке большие горящие костры – пусть новые сторожи думают, что поживятся добычей.
Притихшая, сидела Анна в долбленке. Продолговатые, заячьего разреза глаза под белесыми бровями печально и горестно глядели на мир. Снова приходится бросать то, к чему уже приросло сердце. Бесконечно жаль было погибшего Серко, оставленных ёженьку, Груньку, обжитую уютную хижку со скворцом над ней, такой приветливый остров, свои мечты об одолень-траве, что надеялась вскоре найти. Где ж ты, одолень, почему не управилась с половцами?
И в какой уж раз она спрашивала неведомо кого: «За что нам уготована такая участь?»
Долбленка медленно плыла вниз по излучистому течению Дона, под дрожащими звездами-ярочками возле Млечного шляха, плыла мимо величавых, темных берегов, таких же, как их, островов-курганов.
Из тучи вынырнул щербатый месяц, словно вырвался из рук половца, ножом урезавшего его.
Вот упала звезда – не иначе ведьма в горшок спрятала. А может, то перелет-трава? У нее листья похожи на крестики.
Зарозовел окоем. Анна прикорнула. Ей приснилась сестрёна Сбыслава: половцы скрутили Сбыславе руки, тащили за конем по степи. Анна вздрогнула от этого видения, от утреннего холода. Отец набросил ей на плечи свой старый зипун.
Они плыли к Сурожскому морю ночами, натирая веслами кровавые мозоли, изнемогая от усталости. Щелкали, не радуя, соловьи. А они плыли и плыли в темень, навстречу неведомой судьбе. Днем отсиживались в камышовых зарослях. Наконец как-то поутру вдали на бугре показались шатры, войлочные юрты, каменный караван-сарай, дворец, мечети и часовни.
Ивашка обрадовался:
– Гля, батусь, не лукоморье ли то?
По отец охладил:
– Половецкий стан Азак. [72] Нам, хлопченя, от него подале держаться надо, не то в лапы кагану попадем.
72
Позже – Тана, нынче – Азов.
Снова спрятались в камышах. А когда взошла луна, в ее мертвом свете град Азак показался вымершим. Безжизненно замерли каменные постройки, шатры, кущи акаций. Но тишина была обманчивой. Евсей знал: на главных дорогах залегли скрытые сторожевые посты половцев.
Где-то промчался, цокая копытами, конь одинокого всадника. И опять обманчивая тишина.
Не натолкнуться бы на бродячих степняков.
Бовкун бросил долбленку, они нагрузили на себя поклажу и пошли в обход Азака.
Широким полукружьем обойдя город, стали возвращаться к берегу – теперь уже моря.