Избранное
Шрифт:
— Нет, все не так просто, как вам кажется. — И с мрачным видом покусывая верхнюю губу: — Вы все это говорите потому, что такая у вас профессия… но, наверно, не всегда разумно гнаться за сбежавшим человеком… иногда правильнее помочь ему спрятаться.
— Но ведь человек не всегда исчезает по собственной воле. Его могут убить или силой куда-нибудь затащить…
— Не говорите такого, чему даже дети не поверят.
— Может, вы и прячете его?
— Разве у меня сил на это хватит? Лично я, думается мне, хочу, чтобы начальник отдела вернулся. Но говорить об этом я не имею права. Если бы мы где-нибудь встретились, не знаю, хватило ли бы у меня смелости окликнуть его… наверно, захотел бы окликнуть, но вряд ли смог бы… а уж если бы окликнул, то, уж наверно, попытался заговорить с ним, пообещав, что никому не расскажу о встрече… естественно, меня он очень интересует…
— Для этого не нужно быть сильным.
— Ну а вы бы смогли?
— К сожалению, я еще не стал начальником отдела.
— Я бы не смог… эта мерзкая фирма… я буквально убить себя готов, как подумаю, что ради этой фирмы торгую человеческими жизнями… а-а, куда ни посмотришь, везде одно и то же… служу там, а что меня ждет? Стану начальником отделения, потом начальником отдела, потом начальником управления… а если и об этом не мечтать, то жизнь еще горше покажется… товарищей обойди, к начальству подлижись… кто не следует этому правилу, того кто угодно ногой пнет, с такими, как с отбросами, обращаются…
— И среди них затерялся человек, пропавший без вести в каком-то другом мире.
Собеседник смотрит на меня с удивлением. Не поправляя сползшие к кончику носа очки и стараясь смотреть на меня сквозь них, закидывает голову вверх, и на кадыке поднимается несколько невыбритых волосков.
— Возможно… — и, вздохнув с облегчением, точно надеясь на что-то, он чуть понижает голос: — Ну да, сколько людей без конца куда-то отправляются… и у каждого из них определенная цель… сколько же этих целей?.. вот и я люблю, сидя здесь, наблюдать за тем, что делается снаружи… никому не нужный, тоскуя, с тяжелым сердцем. Все идут и идут без отдыха, а у тебя цель потеряна, и остается только смотреть, как идут другие. От одной мысли об этом судорогой сводит ноги… становится как-то тревожно и грустно… ради какой угодно, даже самой ничтожной цели идти, просто идти — какое это счастье, я ощущаю это всем своим существом…
Без всякой связи мне вдруг приходит в голову мысль: почему женщина, простившись с братом, не захотела присутствовать на кремации? Хотя она и говорила, что товарищи брата взяли на себя все заботы, но ведь она единственный человек, состоявший с ним в кровном родстве. И было бы совершенно естественно, если бы она, не дожидаясь приглашения, приняла участие в траурной церемонии. Может быть, она боялась, хотела избежать этого страшного зрелища? Ее состояние можно понять, но все равно такое поведение неестественно. Однако в этой неестественной ситуации она вела себя настолько естественно, что там, в храме, даже я ничего не заподозрил. Или, может быть, женщина уже в то время, когда брат был жив, считала его мертвым, ушедшим из жизни. С этим объяснением можно согласиться, если ее веру в брата, близкую к безоговорочной, считать панихидой по усопшему. Мне кажется, я начинаю понимать, почему в тот самый миг, когда тело вынимали из гроба в предавали огню, она в десяти минутах ходьбы от храма возбужденно разговаривала со мной о брате, не проронив ни единой слезинки. В гостиной, наполненной фантастическими видениями и разговорами, которые она бесконечно ведет сама с собой, незримо присутствует покойный, и ей нет нужды что-то менять в своем поведении. Значит, и в отношении его, исчезнувшего…
— Это было давно, но я до сих пор с отвращением, с содроганием вспоминаю ту сцену. — И через равные промежутки времени, примерно три раза в секунду, переводя взгляд от окна на меня и обратно, Тасиро продолжает доверительно: — Я тогда отдыхал, сидя на скамейке в каком-то парке. На соседней скамейке спал нищий, но расстояние между нами было больше трех метров, солнце пекло нещадно, и я решил терпеть его соседство, пока не выкурю сигарету. Вдруг неподалеку послышался шум — показалась огромная колонна демонстрантов с красными и голубыми флагами. Одни пели песни, другие кричали в мегафоны, третьи, взявшись за руки, делали вид, что бегут, — и все это продолжалось бесконечно. В какой-то момент проснулся нищий и тоже стал смотреть. Но сразу же заплакал. Он лил слезы в три ручья, скривив губы, вцепившись руками в грудь, выглядывавшую из-под рваной рубахи… весь трясся… ни прежде, ни потом — никогда я не видел таких горьких рыданий… он плакал, глядя на демонстрацию… он был нищим, а значит, грязным, пропыленным, и поэтому с его подбородка капали слезы, черные, как вода, стекающая с половой тряпки… так тоскливо и горько стало ему, когда он увидел идущих людей…
— Может быть, пойдем куда-нибудь в другое место и выпьем по стаканчику?
— Смотрите, а то, может, не стоит.
— Нет, нет, я хотел вас еще кое о чем спросить…
— А, о шантаже хозяина топливной базы, о котором вы мне говорили, или о чем-нибудь в том же роде?
— Пойдемте куда-нибудь. Есть приличное местечко, причем не очень дорого?..
— Что ж, пошли в бар при студии, где работает Саэко. Клиенты пьют и поджидают в этом баре выбранную ими натурщицу. Студия и бар — одно и то же заведение, поэтому клиентам делается скидка. Хотите встретиться с Саэко?
— Вы постоянный посетитель этого бара?
— Ну что вы… разве моего жалованья на это хватит?
Может быть, оттого, что с наступлением вечера небо заволокло тучами, стало не так холодно. Ветер прекратился, и навис туман, неоновый свет реклам и свет уличных фонарей смешались, будто смотришь сквозь запотевшее стекло, слиплись, как подмокшие леденцы. На главной торговой улице магазины уже начали закрываться, но на боковой улице, куда мы свернули, начиналось самое оживленное время. Большие и маленькие кафе, патинко, пивные, закусочные… а между ними — магазин подержанных фотоаппаратов, букинистический магазин, магазин европейской одежды, а потом очень уютный магазин грампластинок… дальше снова бар, кафе и, наконец, аптека. Пересекаем еще одну широкую улицу и оказываемся на улочке, где чуть ли не вплотную друг к другу выстроились бары, пивные, кабаре. Неоновый туннель окрашивает небо за нами, но у угла огромного здания он кончается, и небо становится непроглядно темным, а мужчин, толпой запрудивших всю улицу, уже почти невозможно различить. Впереди еще одно здание, ярко сверкающее неоном, — там турецкая баня и гостиница для парочек. Тут мы сворачиваем налево и идем по узкой дорожке за ветхим кинотеатром.
— Люди, деловито снующие здесь, если подумать, тоже временно пропавшие без вести. На всю ли жизнь, на несколько ли часов — разница лишь во времени…
— Пожалуй, верно. Я то же самое хотел сказать, когда мы проходили мимо патинко. В патинко человек переживает состояние пропавшего без вести. Черт, какая противная музыка… постойте, около того телеграфного столба, чуть в глубине, вроде бы должен быть бар с малопривлекательным входом… одному в нем лучше не показываться… может быть, потому, что испытываешь какое-то постыдное чувство, будто играешь в пропавшего без вести…
Дверь с молотком вместо звонка… отчаянно скрипящие петли… вышедшие из моды светильники, резко очерчивающие тени… стойка с высокими табуретами и рядом три столика — ничего лишнего, только самое необходимое. Неприветливость бармена за стойкой переходит все границы. Оставив меня у стойки на неудобном высоком табурете, Тасиро идет к двери в глубине бара, чтобы договориться о приглашении Саэко. Хоть он и не постоянный посетитель, но здешние порядки знает слишком уж хорошо. Двойное виски с содовой… бармен, не отвечая ни слова, взбивая коктейль, продолжает дергать локтем, движения у него быстрые и уверенные… посетителей только двое, за столиком у входа… судя по тому, как они склонились друг к другу, почти упираясь лбами, и поглощены беседой, один из них не посетитель, а, возможно, служащий этого бара, и они о чем-то договариваются… бармен ставит передо мной стакан и, отвернувшись, включает проигрыватель. В тот же миг раздается музыка, такая громкая и в таком бешеном темпе, что начинает ходуном ходить пол, и теперь этой музыкой я заперт в пространстве, ограниченном метром в окружности.
— Все в порядке, скоро придет. Мне тоже с содовой.
Потирая руки и улыбаясь во весь рот, Тасиро снимает пальто и садится рядом со мной.
— Пока мы ее ждем, может быть, поговорим?.. о том самом шантаже… допустим, что хозяина топливной базы действительно шантажировали… что позволило это сделать?
— У вас, видимо, есть конкретный вопрос: возможно ли, чтобы начальник отдела был замешан в шантаже?..
— Нет, я могу поклясться, что Нэмуро-сан не имел никакого отношения к шантажу… вообще вся эта история с шантажом весьма проблематична… просто во всем есть оборотная сторона, невидимая людям, находящимся снаружи, как у той двери, через которую вы только что проходили… и если не знать этого, невозможно понять истинного содержания происходящего… потому-то мне и нужно в той или иной мере быть знакомым со всеми обстоятельствами, согласны? Шантаж похож на тараканов, кишащих на черной лестнице… что делает шантаж возможным?.. если подойти к происшедшему с этой стороны, может быть, удастся сразу же восстановить всю картину в ее истинном виде… часто мы бываем лишь исполнителями…