Избранное
Шрифт:
У меня готов был сорваться крик: «Неужели ты не понимаешь, что поставлено на карту? Наше супружество, мое счастье! Неужели ради этого нельзя пожертвовать одним вечером? Я не только отец твоего ребенка, но и твой муж!» Но я сказал лишь:
— Если тебе не хочется в кино, можно было бы пойти потанцевать. Раньше тебе это нравилось!
Она снова покачала головой.
— Раньше да, — сказала она. — Но теперь все изменилось. Ты это и сам понимаешь.
— Нет, я не понимаю! Совсем не понимаю! — сердито крикнул я. — Какую роль я вообще играю в твоей жизни? Только малютка, опять малютка и еще раз малютка! Я тебе совершенно безразличен.
Бетти улыбнулась. Давно я не видел
— Поглядите-ка на моего муженька! Ревнует к собственному ребенку! Надо же выдумать такое!
Поистине все было напрасно, но я все-таки возразил:
— Нисколько я не ревную! Делай как хочешь! Я только спросил.
Это была моя последняя попытка. И теперь, когда она не удалась, мне стало ясно, что каждый из нас должен строить свою жизнь по-своему. Конечно, мы и впредь часть времени будем проводить вместе, будем смеяться и спорить. Все еще останутся общие дела, в которых мы оба будем принимать участие; у нас будет общее жилище, ребенок и прочее. Но я знал, что мной опять завладеет одиночество и спутница моей жизни будет медленно и неотвратимо ускользать все дальше от меня.
«Мне теперь остается лишь мое дело, — сказал я себе. — Я целиком отдамся своему предприятию, буду его развивать и расширять. А там, глядишь, и отношения с Бетти как-нибудь разрешатся сами собой».
Я был убежден, что жена уже не любит меня так, как любила раньше, и лишь отчасти винил в этом ребенка. Самым существенным казался мне тот факт, что я, как какой-нибудь мелкий служащий, живу в скверном казарменном доме, что я по прежнему должен считать каждый грош и заря моего успеха сияет все еще в бесконечной дали. Я боролся, как мало кто борется. Со времен детства я жертвовал своим здоровьем, бессчетными ночами, лучшими годами юности. Во имя чего? Как раз в этот период цель казалась мне более далекой, чем когда-либо, и к неурядицам и разочарованиям в моей семейной жизни присоединились все больше угнетавшие меня деловые заботы.
Чтобы получить возможность быстрее поставлять товары, я снял еще один большой склад и израсходовал на него все сбережения. Однако такое необходимое и правильное расширение предприятия повлекло за собой существенное увеличение накладных расходов, которые уже не покрывались достигнутым мной оборотом. Поэтому я был вынужден, помимо секретарши и кладовщика, нанять еще разъездного агента. И несмотря на все эти меры, дело не желало давать прибыль, и я зарабатывал даже меньше, чем раньше, когда был один. Правда, я теперь добился увеличения оборота. Но прибыль, на которую я мог рассчитывать, не теряя конкурентоспособности, была так мала, что после покрытия накладных расходов почти ничего не оставалось. Знакомые хвалили меня и говорили:
— Твои дела хороши. Ты вышел в люди!
Я кивал им и отвечал:
— Да, я доволен, — так как, конечно, не мог допустить, чтобы кто-нибудь заглядывал в мои карты.
Я один знал, что предприятие стоит на глиняных ногах и что достаточно маленькой неудачи, чтобы я очутился на грани банкротства.
Поскольку я сам не изготовлял товаров, фабриканты продавали их мне по таким ценам, чтобы я не мог стать опасным. Мне нужно было свое предприятие, мне нужны были машины, тогда я стал бы продавать изделия дешевле и успешнее. Мне нужны были машины, чтобы зарабатывать деньги. Но купить машины я не мог: я зарабатывал слишком мало, и у меня не было денег. Часто, просидев до полуночи над конторскими книгами, усталый и несчастный, плелся я домой и готов был плакать от отчаяния. Я просто не видел выхода из этого рокового круга, внутри которого я метался, расшибая себе в кровь голову, как мечется муха под перевернутым стаканом.
Дома Бетти всегда поджидала меня за кухонным столом.
— Не хочешь ли поесть? — спрашивала она.
Я уже не хотел. Мне было тошно, и нужны были мне только покой и выход из запутанного положения. Иногда она участливо спрашивала:
— У тебя неприятности? Расскажи мне!
Я только качал головой:
— Нет, ничего, оставь!
Тогда она вставала со вздохом, матерински проводила рукой по моим волосам и говорила:
— Пойдем, пора спать. Уже поздно.
Каждый вечер мы еще подходили к колыбели малютки: Бетти с левой стороны, а я с правой — и смотрели на сына, который мирно спал, засунув палец в рот. Потом наши взгляды встречались над колыбелью, и мы безмолвно улыбались: Бетти — радостно, а я — устало. Устало, но все же с приятным сознанием, что мне дарована хоть эта минута чистого счастья.
Улегшись в постель, я иногда сразу же засыпал; но гораздо чаще заботы окружали мое изголовье, и я часами вел с ними длинный разговор. Утром я вставал в шесть, расстроенный, бледный и заспанный, выпивал три чашки черного кофе и отправлялся в контору. Что изменилось с того времени, когда я в таком же настроении семенил по просыпавшимся улицам к доктору Альту? Я стал старше, ожесточеннее и недоверчивее к золотой полоске успеха, далеко и неопределенно светившейся на горизонте. Юноша хотел построить матери дом; мужчина часто не знал, как внести плату за квартиру для жены и ребенка.
А при всем том я был ловким и толковым дельцом. Прежде чем заказать товар, я собирал предложения от четырех или пяти поставщиков, и тому, чьи цены были наинизшие, я отвечал, что его конкуренты предложили мне тот же товар на пять процентов дешевле. Пусть он пересмотрит расценки. Притом я оплачивал все товары немедленно по доставке. Этим мне тоже часто удавалось выторговать два-три процента. Но, с другой стороны, я должен был предоставлять заказчикам трехмесячный кредит, и многие не платили даже по истечении этого срока. Мне приходилось осторожно и вежливо им напоминать. Поэтому наряду с наличием товаров на складе я еще должен был мириться с наличием счетов моих покупателей на несколько тысяч франков, и как раз этих денег мне не хватало, когда я в них особенно нуждался. Уже не однажды приходилось мне незадолго до конца месяца отправляться в путь и стучаться у дверей клиентов с просьбой досрочно оплатить счета, так как иначе я не знал бы, как выдать жалованье служащим и внести плату за помещения.
Как-то под вечер сидел я за своей конторкой, занимаясь подсчетами. Вдруг я услышал, что кто-то разговаривает в соседней комнате с моей секретаршей и выражает желание увидеть меня. Надо сказать, я всегда терпеть не мог праздных болтунов, которые мешают работать, переливая из пустого в порожнее. Поэтому уже давно над моим письменным столом висела надпись: «Будь краток: время — деньги!»
Мои служащие тоже знали, что я принципиально не принимаю в конторе посетителей по личным делам. Поэтому секретарша заявила пришедшему, что видеть меня нельзя.
Но он самоуверенным голосом, который показался мне знакомым, ответил:
— Ну, меня-то он примет, прелестная фройляйн! Передайте ему мою карточку!
Она принесла визитную карточку. На ней я прочел: «Доктор юридических наук Ганс Э. Левенштейн».
Я не видел Шаха со времени моей женитьбы, и мне было неудобно отказать ему. Поэтому я велел впустить его. Он еще больше раздался вширь и еще больше стал похож на губку. Своим обычным развязным тоном, который, наверно, считал сердечным, Шах приветствовал меня, протянув мясистую руку. Другой рукой он похлопал меня по плечу и крикнул с сияющим видом: