Избранное
Шрифт:
Скромный ежик, поселившийся рядом с дачным участком Э. С. и ежедневно путешествующий через шоссе к лягушкам, творит чудеса, прокалывая лучшие в мире автомобильные покрышки «Дэнлоп» и устраивая одну аварию за другой. Когда еж все-таки погибает под колесами автоколонны, вместе с его душой возносится в горние сферы воображение Э. С., который обсуждает экологические проблемы с дьяволом и обитателями райских кущ. Изобретая один невероятный сюжетный ход за другим, Радичков тут же высмеивает собственную изобретательность, и вся повесть — смешение фантастики и пародии, которую автор обращает и на самого себя.
В этой гротескной «суматохе» без труда улавливается старая литературная традиция. Здесь нужно снова напомнить о Гоголе, о романтиках. «Нельзя всегда верить только в то, что правдоподобно, — писал в „Мире наизнанку“ Людвиг Тик. — Бывают такие часы, когда сверхъестественное привлекает нас и доставляет нам искреннее наслаждение; тогда… мы создаем воображением странные миры».
Один из «таких часов» пробил сегодня, когда жгучую актуальность приобрели взаимоотношения с природной средой, проблемы бурного роста техники и порожденных им угроз для экологического равновесия и для духовной
Радичков пользуется тем же приемом, однако обыгрывает его иронически — не оттого лишь, что ирония всего более в ладу с характером его дарования, но еще и оттого, что появление признаков ультрасовременной цивилизации в его космосе, где столько черт патриархального и вечного, создает положения скорее юмористические, чем обостренные серьезным противоречием. Тем не менее и фарсовое сражение ежа с машинами, и комическое богоборчество Э. С., который отправляется на небо, чтобы потребовать более разумного порядка вещей, — все это несет и печать углубленного размышления над сложностями и парадоксами действительности, давно занимающими Радичкова, «хрониста» стремительно меняющейся жизни.
Он тоже создает воображением «странные миры», но в них обязательно проступают конкретные и актуальные проблемы современности, исследуемые писателем в сложных, порою непривычных художественных категориях, чтобы выявить глубинный смысл больших общественных процессов, преображающих облик страны и сознание ее людей. В творчестве Радичкова эти процессы нашли неподражаемо своеобразное и вместе с тем достоверное и точное отражение, и его книги стали явлением, показавшим богатство и зрелость современной болгарской литературы.
Все и никто
(Повесть)
Не может человек разгуливать нагишом, потому что у него есть срамные части! — написал мне Амин Филиппов в письме, переданном одним из его знакомых. — Только правда может быть нагой, но у многих ли хватает смелости взглянуть на нее? Я считаю, что адских мук у человека больше, нежели радостей, причем тайных мук больше, чем явных, и сжигают они его денно и нощно, отчего он всегда, денно и нощно, прячет их от посторонних глаз, как прячут в земле награбленные сокровища, никаким явным знаком не отмечая тайник снаружи. Злодеи не ставят никаких знаков на тайных своих кладах, а, умирая, хотят, чтобы живые поставили на их могилах каменные знаки. Мы же отыщем упрятанные в землю клады и муки человеческие, потому что от заступа кладоискателя ничто не укроется и еще потому, что мы водим за собой припадочную козу, и где та коза припадочная покажет, там мы и роем. Именно таким способом нашли мы того человека, которого тайком зарыли в землю, хотя никакого знака над ним не было, наоборот — все знаки были уничтожены. Лицо у этого тайком зарытого человека было сожженное, убийцы плеснули на него керосином и подожгли. И когда следователи спросили убийц — их было двое, мужчина и женщина, — зачем они плеснули в лицо керосином и зачем подожгли, те сознались, что слыхали, читали и видели по телевизору, что, когда человек умирает, у него в глазах отпечатываются люди, которые находятся рядом, и все, что он увидел в последнее мгновение своей жизни; иначе говоря, он все это фотографирует и навечно уносит с собой. Вот они, со страху, что власти когда-нибудь найдут убитого и по глазам поймут, кто убийцы, плеснули ему в глаза керосину и подожгли. И, значит, как сожгли таким способом свои изображения — зарыли труп в землю, да земля, которую мы весь свой век пашем да перекапываем, возвратила его назад, чтобы был тот человек похоронен по-людски и поставлен на его могиле каменный знак. Женщина, как увидала все это, лишилась рассудка, а мы с нашей припадочной козой побрели дальше, мимо водяных мельниц села Разбойна, углубились в Кобылью засеку и в лесной глухомани набрели на пещеру, а в той пещере обнаружили неведомо кем упрятанные пергаментные свитки. И поскольку там не было оставлено никакого знака, а, наоборот, все было припрятано, то мы не знали, что это жития и муки человеческие времен старых болгарских царств, записанные монахами на пергаменте и спрятанные в пещере по причине иноземных нашествий, а раз не знали мы по своему невежеству, какую они важность имеют для истории, то решили, что свитки эти украдены каким-то мошенником, размотали те свитки, разрезали там же, в пещере, и смастерили себе из них постолы. И как обулись в те исторические постолы, потому что от своих скитаний вконец остались босые, то отправились дальше искать места, где зарыты сокровища, не зная того, что сокровища у нас на ногах и что оттого стали мы еще босее. Аминь!
Что разбойники мы, как нас заглазно называет милиция в своих строго секретных списках, которые она разослала во все милицейские участки, об том спору нет, но мы разбоем занимаемся ради куска хлеба, а вот горожане дачи себе строят не ради куска хлеба, истому, когда спросишь их: «Для чего строите, ради куска хлеба?», они даже и не понимают, о чем речь, и сами спрашивают: «Как это ради куска хлеба?» А что вовсе это не ради куска хлеба, видно не только из нашего села — хоть с самого Дуная
1
Понимай — канделябрами. — Прим. автора.
1
Они встретились по чистой случайности — на железнодорожной станции Разбойна. Дело было рано утром, сержант милиции Иван Мравов отправил с начальником поезда почту и, когда пошел по перрону назад, к своему велосипеду, заметил в окне вагона знакомую физиономию. У окна стоял сержант одних с ним лет, со смуглым, худым, почти мальчишеским лицом. Оно выражало какую-то внутреннюю тревогу, глаза были воспаленные, подпухшие от недосыпа и постоянного вглядывания. Усталость и копоть размазались по скулам, легли на узкий лоб. Чтобы прогнать усталость, сержант курил с таким ожесточением, что сигарета при каждой затяжке сплющивалась, трещала и нервно прыгала у него в руке.
Это был сержант Антонов, которого в армии в шутку прозвали Щит-и-меч. Юркий, ловкий, быстрый, как кошка, горячий, он по-мальчишески мечтательно рассказывал, бывало, в казарме Ивану Мравову и остальным ребятам, как после армии поступит в милицию — в конную или моторизованную, как будет преследовать по пятам пробирающиеся к нам из-за границы банды и всякую кулацкую нечисть и конвоировать строго охраняемые поезда с политическим отребьем. «Как щит и меч, — говорил остриженный под нуль Антонов, — как настоящие чекисты, грудью встанем против всех посягательств врага и с революционной бдительностью будем охранять и защищать наши революционные завоевания». Вот за этот пафос и мальчишеский пыл его и стали называть Щит-и-меч. Теперь, изнуренный недосыпом, Щит-и-меч стоял в окне вагона — казалось, его только что выплюнула какая-то огромная соковыжималка, и ни следа не осталось в нем от того огня, который находил выход в громких речах о строго охраняемых поездах, вражеских бандах и прочем. Только колючие искорки во взгляде говорили о том, что это сержант Антонов.
Позади него в служебном купе, как сельди в бочке, застыв в каком-то неестественном покое, спали арестанты.
Странным казался Ивану Мравову сон этих строго охраняемых людей. Кое-кто из них спрятал лицо в ладонях, чтобы не коснулся его дневной свет. Но если лица были спрятаны, то руки остались открытыми свету дня — тяжелые, деформированные руки с неестественно утолщенными суставами, обломанными ногтями — не люди, а человеческие отходы, дорогой читатель! Другие, откинув назад головы, плотно прижались затылками к обшарпанным изголовьям, видно, и во сне отшатываются назад, опасаясь получить в зубы; третьи уронили головы на грудь или положили на плечо соседу. От всего этого веяло сонным покоем. Арестованные были острижены наголо, и почти у всех на голове — рубцы и шрамы. Головы эти, противоестественно белые, грубые, шишковатые, изуродованные природой и временем, долгие годы прятали свое уродство под шевелюрой, и вдруг все это вылезло напоказ. Иван Мравов чувствовал нелепость и жестокость в обнаженности этих голов — их словно бы и не остригли, а отделили от оболочки, освежевали, унизили. Он видел, что на щеках этих людей растительности больше, чем на темени, кожа серая, с тем пепельным оттенком, какой бывает только у арестантов. Ни солнце, ни дождь, ни ветер не придадут лицу этого унылого оттенка, он вылезает из самого нутра человека, просачивается через поры — горькая смесь злобы и раскаянья, ненависти и беспомощности.
Сержант выглядел таким же серым, безжизненным, как в арестованные, только напряженный взгляд да подрагивающая в пальцах сигарета свидетельствовали о том, что в нем еще сохранились какие-то жизненные силы. Он уже наглотался дыма, но продолжал жадно затягиваться и пожаловался Мравову, что начальство в управлении ровно взбесилось, только и знает, что перебрасывает группы политических из каменных карьеров на кирпичные заводы или с кирпичных заводов на каменные карьеры, конвойные от недосыпа и усталости валятся с ног, он просто мечтает поменяться с арестованными местами, из-за этого бесконечного конвоирования уже и не понять, кто на воле «я» он или эти субчики, что сейчас храпят богатырским храпом.