Избранное
Шрифт:
– Константин.
– А я Галина. Галина Сергеевна Кравцова по паспорту.
– Протянула руку. Ладонь у нее маленькая, теплая и сильная.
Она вышла, возилась в сенях, как мне показалось, очень уж долго. Я, сам не знаю почему, хотел, чтобы она сидела рядом, чтобы ее губа подрагивала. Никогда в жизни такого я еще не испытывал. И доверие к женщине, которую еще час назад совсем не знал и не хотел знать, крепло.
Она вошла в комнату.
– Вот, вино.
– Поставила бутылку возле меня.
Взглянув на этикетку, я встал, посмотрел ей в глаза.
–
– спросила потерянно.
Не отвечая, круто повернулся - и к вешалке.
– Ключ на месте, - негромко сказала она.
Вошел в свою комнату - охватил холод, сырость. Лег, никак не мог согреться… Нехорошо на душе, глупо нехорошо… Перед бабенкой-стервой… Сразу же показала себя - вино выставила, не постеснялась!…
Спать, спать. Но так и стоит перед глазами бутылка «пиногри», ай-данильский. Сорт наш, крымский, редкостный, - бывало, и за большие деньги не добудешь. Немцы с ходу разграбили старинное хранилище, и вон куда дошла бутылка… Дедок не врет: дровишки, винцо… В кутерьме военной такие не теряются.
К утру сон сморил накрепко. Слышу, стучат, но голову поднять не могу.
– Живой здеся кто, а?
– Вошел старшина.
– Цельный час гремлю, шумлю, а вы вроде намертво сваленный.
– Чего приперся в этакую рань?
Старшинские глаза обзыркали комнату.
– Не скажите, десятая година… Вызывают в военкомат.
– На что понадобился?
– Добрая весть поутру ходит.
Схватил старшину за плечи:
– Ну?
– Ждут, а потом - прямехонько фрица дубасить!
Собрался как по тревоге. У самой калитки оглянулся - домишко провожал меня молчаливыми окошками.
9
Большая станица, а в ней фронтовой офицерский резерв. Как многие кубанские станицы, и эта растянулась на версты. Улицы широки, дворы просторны, местами сливаются - ни заборов, ни плетней. Меж оголенных акаций дымят трубы хат-мазанок под камышовыми крышами.
Я знаю: полы в них земляные, с тонким слоем зеленого кизяка, окна с глухими ставнями и железными задвижками. Главная улица - Красная. Тут немало домов под оцинкованными крышами, стены из красного кирпича.
Тучи поливали перенасыщенный чернозем дождями, стояли лужи, грязь топкая, глубокая.
У каменного дома с высоким фундаментом, застекленной верандой, над которой тяжело склонился мокрый красный стяг, топтался дневальный. Я спросил:
– Здесь штаб офицерского фронтового резерва?
Из- под капюшона сверкнули строгие глаза.
– Вымойте сапоги, а то не пущу.
– Что такой приветливый?
– Вот придет ваша очередь, подневалите на этом собачьем холоде - еще не так запоете…
Я натаскал из колодца с журавлем воду в корыто, помыл сапоги, подошел к дневальному:
– Подойдет?
– Мне-то что, полковник Мотяшкин так требует…
– А кто он такой?
– Начальник фронтового резерва товарищ полковник Мотяшкин. Тыловик. Чего стоите? Идите и непременно загляните в каморочку. Там щетки, крем, иголочки,
Чистил сапоги, прикидывал, соображал: надо быть в форме, взять верный тон… Кажется, все в порядке.
Остановился перед дверью, обитой черным дерматином, постучал:
– Разрешите, товарищ полковник?
– Войдите.
– Подполковник Тимаков прибыл в ваше распоряжение!
Полковник, с ежиком седых волос, лобастый, пристально посмотрел на меня.
– Молоды. Давно в звании подполковника?
– Приказ наркома обороны СССР от двадцать шестого ноября тысяча девятьсот сорок второго года за номером ноль двести сорок два!
– Похвальная память. А наблюдательность и хорошая память - наиболее важные качества воина. Надеюсь, в резерве буду иметь достойного старшего офицера.
– Рад стараться!
– К сожалению, не все это понимают.
– Полковник вышел из-за стола, усадил меня на черный диван с высокой спинкой и сам уселся рядом.
– Есть такие, что считают фронтовой резерв местом ничегонеделания, вроде приятной паузы между госпиталем и передним краем. Отсюда случается и вино, и карты, и прочее… У меня свой взгляд. Именно здесь, в недалекой от фронта, но достаточно спокойной обстановке, офицер обязан до конца проштудировать новый устав полевой службы, аккумулировать дисциплину…
Он говорил, а его дребезжащий, будто простуженный голос казался мне знакомым. Где же я его слышал? Постой!…
…Тогда меня внесли в вагон, уложили на нижнюю полку, дали снотворное. Уснул, но передо мной все время возникали картины лесной жизни, одна из них была такой реальной - хоть рукой трогай: Будто я в горах, на крутой скале. Разбегаюсь, чтобы прыгнуть, натыкаюсь на что-то твердое и… прихожу в себя от боли.
– Не надо биться головой об стенку, - слышу женский голос.
Вагон вздрогнул от толчка. Едем. Сознание мое снова раздваивается: соображаю, что нахожусь в санитарном эшелоне, что меня куда-то везут, но вместе с тем переживаю и другое, что надвигается, как падающая стена… Я в глухой пещере, коптят под ее сводами свечи - горит кабель, - на сталагмитовых наплывах лежат раненые. Заросшие лица, растрескавшиеся губы. Кто-то, расшвыривая носками сапог гремящие пустые банки, бежит ко мне. «Костя! Немцы минируют выход!» - Это голос комиссара. «Автоматчики!» - ору что есть силы. Вижу вспышки, даже полет трассирующих пуль, а звука нет. Нет!… «Стреляйте, какого черта! Стреляйте!…» Чья-то холодная рука притрагивается к моему разгоряченному лбу:
– Не кричи. Настрелялся - больше некуда…
– Кто ты? Где я?
– Едем, слышишь?…, Я при тебе, сестра. А ты лежи спокойненько. И тебе легче и другим, а то шибко орешь!
– Верно, сестра… - Голос надо мной дребезжащий, вроде простуженный.
– Надо врача позвать. Сестра! Пусть замолчит…
– Он бредит, товарищ полковник.
– Успокойте, есть же средство… Ведь с ума сойдешь от одной вони… Почему не перевязываете его? Требую начальника эшелона!
– Нечего требовать, лежите спокойно со своим аппендицитом.