Избранное
Шрифт:
Он смакует камамбер с таким чувственным наслаждением, что сердце хозяйки дома не может не порадоваться. Он осведомился, где я покупаю сыр. «В других магазинах камамбер слишком соленый. Хороший камамбер теперь такая же редкость, как хорошая театральная пьеса». Он намазал ломтик хлеба вязкой маслянистой массой.
«- Кто-то взял меня за локоть. Это был ее отец. Господин Корнинский. Он улыбался. «Мне нужно сказать вам два слова… Не окажете ли вы мне честь?..» Ей-богу, он улыбался мне по-настоящему любезно — от прежней ледяной сухости не осталось и следа. Он взял меня под руку, и так мы пошли сквозь толпу гостей. Нас провожали взгляды, полные ревнивого восхищения. Демонстративное дружелюбие угольного короля — это была удача, о которой мечтали многие. Она и смущала меня, и приводила в бешенство, но подсознательно я волей-неволей был польщен. Мысленно я весь подобрался и оделся в броню, ведь было совершенно очевидно, что мне
Он провел меня в курительную. Там никого не было. Пока он без церемоний открывал бар красного дерева, окованный медью, я, не дожидаясь его приглашения, уселся в обитое кожей кресло, широкое и глубокое, небрежно закинув ногу на ногу. Он, все так же улыбаясь, стал готовить два виски on the rocks [59] . Я спокойно ждал, чтобы он первым открыл огонь.
Он сел в кресло рядом со мной. «Я полагаю, вы уже не в том положении, когда приходится вымаливать аплодисменты. А стало быть, вы обойдетесь без моих. Не подумайте, что я не ценю вашего таланта. Но если я признаюсь вам, что ваша «Медуза» мне не нравится, вряд ли это вас удивит». — «Если бы дело обстояло по-другому, я бы насторожился», — съязвил я. «И напрасно, возразил он. Я мог бы не одобрять вашу книгу, но оценить ее свежесть и силу: в людях вашего возраста бунтарство всегда обаятельно. К тому же я не люблю слишком здравомыслящих молодых людей». Я отхлебнул глоток виски: «Но вы пользуетесь их услугами». Он не захотел поднять перчатку и продолжал прежним тоном: «Мои чувства к вам представляют странную смесь: вы внушаете мне тревогу и интерес. Когда я говорю «тревогу» — я имею в виду себя лично. Вы сейчас в том состоянии духа, когда можно наделать глупостей. И толкнуть на них других. Например, молоденькую, несколько экзальтированную девушку». Я пожал плечами: «Вы ее отец. Следите за ней». Он с минуту глядел на меня, беззвучно смеясь моей наглости. «Зачем вы разыгрываете грубияна?» — «А зачем вы разыгрываете смиренника?» Он перестал смеяться, хотя на губах его еще держалась улыбка. «Потому что в данный момент сила не на моей стороне. Когда у вас будет дочь, вы поймете, как легко ей надувать отца. Я не могу ни сопровождать ее, ни установить за ней слежку, ни посадить ее под замок — так ведь? Да и вообще мне претит стеснять чью бы то ни было свободу». Я звякнул льдинкой о край стакана. «Если не считать углекопов в ваших копях». На этот раз он отставил свой стакан. Хотя он не рассердился, в его улыбке появилась холодная настороженность. «Это вопрос серьезный. Хотите, я организую вам поездку в Вотрэ? Вы побеседуете с моими шахтерами. И спросите у них, стесняю ли я их свободу». — «Как будто они смогут отвечать то, что думают!» — возразил я. В его взгляде мелькнуло удивление. «Вас проведет профсоюзный делегат. Они будут высказываться начистоту». — «Возможно. А как насчет безработицы?» — «То есть?» «На шахтах нет безработных? Никто не боится оказаться в их числе?» Он больше не улыбался. Выражение его лица стало серьезным, заинтересованным. «Какое-то количество безработных есть всегда. Но я…» — «Значит, вы сами понимаете, что ни о какой свободе не может быть и речи».
59
Со льдом (англ.).
Несколько мгновений он в задумчивости смотрел на меня. «Гм, — произнес он наконец. — Я не думал, что молодой поэт вроде вас…» — «…может интересоваться социальными вопросами. Успокойтесь. Я не собираюсь встревать в эти дела. Но я ненавижу лицедейство». Он пропустил дерзость мимо ушей. «А политикой интересуетесь?» — «Еще того меньше». Он медленно повертел в руках стакан, потом коснулся его донышком моего колена. «Но она интересуется вами, мой друг. И вы от нее никуда не денетесь». Он прочел в моем взгляде: «Зачем он мне это говорит?» На его губах снова появилась улыбка. «Война начнется в этому году, мой милый».
Шел тридцать девятый год. Война? Я не верил, что она может начаться. Он угадал это по моей гримасе. Он похлопал меня по коленке. «Не сомневайтесь, мой мальчик. Полагаю, вы все-таки кое-что слышали о некоем Гитлере? — Он, кажется, принимал меня за круглого идиота. — Ага, значит, все-таки слышали, — сказал он, обнажив в насмешливой улыбке клык. — Не подумайте, что я нахожу его таким уж опасным. Он способен навести порядок в европейском бараке. Но он слишком нетерпелив. — Он говорил о Гитлере так, как говорят о расшалившемся ребенке. — Никто не собирается вступать с ним врукопашную, но все же, если он будет слишком торопиться… Без драчки не обойтись, и на этом спектакле вы можете оказаться в первых рядах». Протянув ему пустой стакан, я небрежно сказал: «Все это касается только вас». Он взял у меня стакан, чтобы его
Мои приятели с Монпарнаса и я, как все вокруг, рассуждали о Сталине, Гитлере, Судетах, Австрии, Чемберлене и Муссолини, но наши анархистские или, вернее, даже нигилистические убеждения мешали нам вкладывать в свое отношение к этому, как мы его называли, грязному делячеству хоть крупицу страсти. Бенеш, полковник Бек, Риббентроп, Даладье — мы всех валили в одну кучу. И многие из нас готовились дезертировать, если придется взять в руки оружие. Я все еще пользовался отсрочкой, как студент Училища древних рукописей, так что в случае чего у меня было бы в запасе несколько недель на размышление. В эту минуту я услышал голос Корнинского: «Бедный буржуазный мир в полном смятении. Он перестал понимать, кто может его спасти». Но мое терпение лопнуло. «Куда вы клоните?» — дерзко выпалил я. «К моей дочери, — ответил он. — Я боюсь, что она похожа на вас. Если вы воспользуетесь этим, чтобы заставить ее наделать глупостей, а потом разразится война и вы исчезнете, что будет с ней?»
По правде говоря, его слова только подкрепили мои собственные сомнения, но в то же время он подстегивал мою наглость. «Она станет вдовой солдата. Вас утешит, если я на ней женюсь?» Он начал со смехом: «О нет, у меня нет ни малейшего желания заполучить вас в зятья… — И вдруг добавил с неожиданным ударением — В настоящее время, — Я приподнял брови, но он сразу же переменил тему: Что вы намерены делать в жизни?»
Он напрямик давал мне понять, что не считает меня гением. Это пробудило мои старые опасения, однако во мне заговорила гордость: «Писать, с вашего разрешения!» Он наморщил нос: «Опять стихи?» Вот скотина! «Нет, роман. Но он придется вам не по вкусу так же, как «Медуза»».
— Роман? Вы сказали ему правду?
— Отчасти да. Но главное, отвечая ему так, я как бы и отступал, и одновременно атаковал — «гибкая оборона», как говаривали во время войны. Его вопрос: «Опять стихи?», оживив мои сомнения, ударил меня по больному месту. Мне было трудно продолжать играть роль фанфарона и выступать с позиции силы. А несуществующий роман позволил мне встать в позицию активной обороны.
— Как это несуществующий? Вы же только что сказали…
— …что я в самом деле начал его писать. По настоянию издателя, а также Пуанье. «Надо ковать железо, пока горячо». На этот раз лучше писать прозу, чтобы расширить тему, советовали они. Перейти от яростного лирического пафоса к целенаправленным разоблачениям, к персонажам, в большей мере одетым плотью. Я засел за работу. Дошел до третьей главы и бросил. Что-то не клеилось. Перо утратило беглость, чернила не были прежним едким купоросом. Перенесенные в прозу, портреты моих героев становились более карикатурными, чем в жизни, я чувствовал, что «пересаливаю». А может, все дело было в том, что я истощил свой порох в «Медузе». Но, само собой, я не заикнулся об этом Корнинскому.
— Однако роман ваш вышел?»
Выражение укора, кисло-сладкой иронии собрало морщинки вокруг его глаз и губ.
«- Вы же знаете, что нет».
Я составила посуду на поднос и унесла в кухню, чтобы дать Фредерику Леграну возможность перевести дух, собраться с силами. В моем мозгу многое стало уже проясняться. Когда я возвратилась, он не шевельнулся.
«- Скажите, это тот Корнинский, что недавно погиб в авиационной катастрофе?
— Нет, вы его путаете с племянником, владельцем домен. Он много моложе дяди, ему было под пятьдесят. А тому сейчас лет семьдесят восемь. Не люблю с ним встречаться: при каждой встрече он липнет ко мне, с тех пор… с тех пор, как умерла его дочь».
— На этот раз я была поражена: «Кто умер? — воскликнула я. — Бала?» Он в ответ: «Я тут ни при чем, совершенно ни при чем!» Как поспешно он это сказал!
«- Больше того, пожалуй, если бы ее отец… если бы он не наговорил мне тогда… всех этих глупостей о своей дочери, я сам…
— Но ведь, по-моему…
— Дайте же мне сказать! Если бы он оставил нас в покое, мы в конце концов, наверное, поженились бы. И уж в этом случае, можете мне поверить, никогда в жизни… ни Реми, ни кто другой не смог бы… я никогда не позволил бы Бале… ну вот, мы перескакиваем с пятого на десятое, не перебивайте меня на каждом слове, если хотите, чтобы я рассказывал по порядку.
— Прошу прощения. Продолжайте.
— Я не помню, на чем я остановился.
— Корнинский вас расспрашивал.
— Ах да. О моих планах на будущее. Ни за что не угадаете…»
Он никак не мог сладить с трубкой. Как видно, набил ее слишком плотно, ему никак не удавалось ее раскурить.
«- …что у него было на уме. Он хотел… пф-ф… внушить мне… пф-ф… ни больше ни меньше… пф-ф… что я заблуждаюсь на свой собственный счет… Очевидно, он…»
Из трубки пошел дымок. В конце концов он своего добился.