Избранное
Шрифт:
Он выудил ключ из укрытия, осторожно, как вор, отпер входные двери, запер их тихонько, со сжатыми губами, заботливо положив ключ на прежнее место. Затем поднялся по лестнице в одних носках, держа башмаки в руке, увидел полоску света, пробивающуюся из-под двери, и услышал, как протяжно дышит на канапе хозяйка, заснувшая от долгого ожидания. Он неслышно пробрался в каморку, тщательно заперся изнутри и улегся в постель. Но уж завтра, решено, он уходит.
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О КНУЛЬПЕ
Это было в пору моей прекрасной юности, и Кнульп тогда был еще
Помню, как-то в послеполуденные часы мы подошли к одинокому кладбищу с часовенкой, затерявшемуся вдали от деревень, среди полей; оно было окружено каменной стеной, через которую перевешивались темно-зеленые кусты, и среди голой жаркой долины от него веяло необыкновенной прохладой и миром. У решетчатых железных ворот росли два высоких каштана, ворота были заперты, и я уж хотел пройти мимо, но Кнульп этому воспротивился. Он проявил явное намерение перелезть через стену.
Я спросил его удивленно:
– Что, снова отдыхаем?
– Именно, именно, у меня прямо ноги отваливаются.
– И не иначе как на кладбище?
– Самое подходящее место, только полезай за мной. Понимаешь, крестьяне - народ непривередливый, но уж под землей они хотят лежать со всеми удобствами. Тут они труда не жалеют и чего только не сажают на могилы и вокруг них.
Я взобрался вместе с ним на стену и увидел, что он прав. Явно стоило перелезть через эту ограду. Внутри во все стороны тянулись неровные ряды могил с белыми деревянными крестами, а вокруг них было такое изобилие зелени - настоящий цветник. Ярко пламенели вьюнки и герань, в тенистых местах еще доцветали желтофиоли, розовые кусты были полны роз, а сирень и бузина были толстые и пышные, как деревья.
Некоторое время мы все это рассматривали, затем расположились в траве, местами очень высокой и еще не отцветшей, и уютно разлеглись на ней, ощущая прохладу и блаженство.
Кнульп прочитал нарисованное на ближайшем кресте имя и сказал:
– Его звали Энгельберт Ауэр, ему было за шестьдесят. Зато теперь он лежит среди резеды, - до чего же благородный цветок!
– и ему хорошо. Я бы тоже мечтал когда-нибудь лежать среди резеды, - а покуда возьму с собой один цветок.
Я возразил:
– Оставь их, сорви что-нибудь другое, резеда быстро вянет.
Он тем не менее тут же сломал цветок и воткнул его в свою шляпу, лежавшую рядом на траве.
– Как здесь тихо!
– вымолвил я.
– Да, тихо. Еще бы немного потише, и мы услышали бы, как разговаривают те, что лежат под землей.
– Ну нет. Они уже свое отговорили.
– Как знать? Считается, что смерть - это сон, а во сне ведь разговаривают, даже поют иногда.
– Это уж ты будешь петь в свое время.
– А почему бы и нет? Ежели я помру, обязательно дождусь воскресенья: придут девушки, и только сорвут цветочек с могилы, как я сразу же начну тихонечко петь.
– Вот как? И что же ты будешь петь?
– Да какую-нибудь песню.
Он растянулся на земле, прикрыл глаза и стал напевать тоненьким детским голоском:
Я умер рано по весне.
О барышни, пропойте мне
Песню на прощанье.
Тогда я снова возвращусь,
Тогда я снова возвращусь
Пригожим парнем к вам.
Я невольно расхохотался, хотя песенка мне понравилась. Он пел ее хорошо и с чувством, и, хотя слова были порой чуть ли не бессмысленны, мелодия была исполнена благородства и все скрашивала.
– Кнульп, - сказал я ему, - не обещай барышням слишком много, иначе они и слушать тебя не захотят. Возвратиться было бы неплохо, но ни один человек этого не знает, и еще вопрос, будешь ли ты тогда снова пригожим парнем.
– Ты прав, это вопрос. Но как бы мне этого хотелось! Помнишь, позавчера мы встретили мальчонку с коровой, мы еще дорогу у него спрашивали. Таким вот мальчонкой я и хотел бы вернуться. А ты разве нет?
– Я - нет. Я часто вспоминаю одного старика, ему уже за семьдесят, а глаза у него такие добрые и спокойные, что мне кажется, все в нем - ум, доброта и покой. Мне иногда приходит в голову, что вот таким стариком мне хотелось бы стать.
– Ну, тебе еще придется малость подождать. Вообще странная вещь желания. Если бы мне сейчас достаточно было кивнуть, чтобы стать тем мальчонкой, а тебе достаточно было бы кивнуть, и ты бы стал тем ласковым кротким стариком, я уверен - ни один из нас не кивнул бы. Мы предпочли бы остаться такими, каковы мы сейчас.
– И это верно.
– Ну еще бы. А вот тебе и другое. Я часто думаю: самое прекрасное, самое привлекательное на земле - это стройная белокурая девица. Но ведь это не так, часто видишь темноволосую, которая еще красивее. И, кроме того, иногда мне сдается совсем другое: самое прекрасное и возвышенное - это птица, вольно парящая в вышине. А другой раз всего удивительнее бабочка: вон та, например, белая с красными глазками на крыльях; или вечерний солнечный луч из-за облаков, когда все вокруг блестит, но не ослепляет и кажется таким радостным и невинным.
– Ты прав, Кнульп. Это все прекрасно, когда смотришь на это в хорошую минуту.
– Справедливо. Но вот о чем я еще думаю. Самое прекрасное - оно таково, что от него всегда чувствуешь не только удовольствие, но печаль и страх.
– Как это?
– По-моему вот как: красивая девушка не казалась бы и наполовину такой красивой, если бы не знать, что всему свой срок, что однажды она состарится и умрет. Если бы прекрасное оставалось таким же вечно, это бы нас радовало, но как-то и расхолаживало; ведь каждый думал бы: зачем торопиться это увидеть, еще успеется. А что бренно, что не сохранится, как есть, - на то я гляжу не только с радостью, но и с состраданием.