При копировании стихов С.В. Петрова ссылка на сайт «Век перевода» обязательна.
Петров Сергей Владимирович, уроженец Казани (1911—1988), учился в Ленинграде, был арестован — о счастье! — еще до убийства Кирова (если бы после — не посадили бы, а просто к стенке поставили), сидел в «советской одиночке» (это такая одиночка, в которой сидят 10 — 12 человек и где филолог Петров выучил латышский язык со слов неграмотного сокамерника-латыша), в общей сложности провел в тюрьмах, лагерях и ссылках больше двадцати лет, переехал в Новгород, был принят (как переводчик) в Союз писателей СССР.
Его охотно печатали как переводчика: делался том Кеведо — ему отдавали прозу, которую не брался расшифровать ни один испанист, делался том «Жизнеописания трубадуров» — Петрову заказывали вставные стихи со старопровансальского, от которых прочие переводчики бежали как черт от ладана, и так далее. То он
вдруг писал стихи на шведском, то на исландском. А в принципе всю жизнь писал стихи на драгоценном, только-петровском русском, который и без словаря-то в его исполнении не всегда поймешь, ибо русский язык Петрова — не боюсь завраться с преувеличением — самый богатый в XX веке, сопоставимый лишь с языком Ремизова.
У Петрова не было учеников, хотя состоял он в Ленинградской писательской организации. Зато были — есть и теперь — ученики у его поэзии. Созданная Петровым самостоятельная поэтика — сразу и Рильке, и протопоп Аввакум, и Мандельштам — как хороший чернозем: нравится, не нравится, а поучиться у нее, получить живых соков всегда можно...
Е. Витковский
1930-е
ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ЛОМОНОСОВУ
Грома, искр и льда философ,самый ражий из детин —славься, славься, Ломоносов,молодой кулацкий сын!Ты оттуда, где туманы,где валится с неба снег,вышел, выродок румяный,всероссийский человек.Средь российския природыты восстал, высоколоб,и заслуживаешь одына покрытый мраком гроб.С миром Божьим в неполадке,рубишь воздух сгоряча,и камзол ученой складкисбросил с крепкого плеча.На тебе парик с хитринкой,пряжки звонко блещут с ног.Вспомни, вспомни, как с Катринкойты в немецкий шел шинок.Слово славы между прочимты вписал себе в итог,над столом клоня рабочимпукли мудрой завиток.Век, идеями чреватый,пал, как хмурая пора,под полет витиеватыйлебединого пера.Ты взойдешь, подобен буре,на дворцовое крыльцои в лицо самой Натуревлепишь русское словцо.В ледовитый мрак полмирапогружается кругом.Блещет Северна Пальмира,озаренная умом.Над тобою, трудолюбцем,первый рокот лирных струн.И Нептун грозит трезубцем,и свергает Зевс перун.А когда природа кучейсвалит всё на дно ночей,ты, парик закинув в тучи,гром низвергнешь из очей.
1934
1940-е
(«Когда умру, оплачь меня»)
Когда умру, оплачь меняслезами ржи и ячменя.Прикрой меня словами лжии спать под землю уложи.Я не хочу, чтоб пепел мойметался в урне гробовой,стучал, закрытый на замок,в кулак слежавшийся комок.Когда умру, упрячь меняпод песни ржи и ячменя,чтоб вяз свой воз зеленый вез,чтоб, наливаясь, рос овес,отборным плачучи зерномпо ветре буйном, озорном.Земли на грудь щепотку бросьмне как-нибудь и на авось.Авось тогда остаток мой,согретый черноземной тьмой,взбежит свободно и легкопо жилам, точно молоко.И ты придешь, опять хорош,смотреть, как в дрожь бросает рожь,когда желтеющим лицомтебе навстречу, агроном,сквозь даль лесную я блесну,напомнив молча про весну,когда, волнуясь и шумя,взмолюсь: Помилуй, Боже, мя!
1940
(«Под причитанья заунывных бабок»)
Под причитанья заунывных бабок,под болтовню румяных повитухты, переваливаясь с боку на бок,пройдешь всю жизнь. И пропоет петух.Заноет зуб. И, сколько ни хитришь ты,узнаешь: боль была в тебе с утра.И ты от жизни отречешься трижды,как подлое подобие Петра.
1940
(«О век! Ты в час своих доброт»)
О век! Ты в час своих добротменя обделишь непременно,а мне и горе по колено,и по годам иду я вброд.
1940
(«Всё те же темы музыки и слова»)
Всё те же темы музыки и слова,квадривий всех высоких дум.Мы в нем, как в комнате, меж четырьмя угламистопами измеряем нашу жизнь.Всё те же темы в узкой комнатушкечердачного поэта-музыканта:я сам, природа, страсть и смерть.
1940
(«Чу! мгновения глухие»)
И лежу я, сном окован...
И. Анненский
Чу! мгновения глухиесонно сыплет тишина,точно капельки сухиесорочинского пшена.А на ходиках букашкичуть ползут, забывши прыть.Нет, ей-Богу, с ними кашкидаже манной не сварить!Неужели даже манной,по-младенчески простой?У судьбы, всегда жеманной,то прогон, а то простой.Приношу ей тоже дань яи лежу — но взаперти!А желанья в ожиданьив вихрь движенья перейти.
1940
(«Хотел бы стать Сковородой»)
Хотел бы стать Сковородойиль подорожною каликойсо страстью странствовать великой,с тревожно вздетой бородой.Постукивая посошкомпо камешкам, как по жеребьямчужим, тащился бы шажком,смирен и тих, одет отрепьем,нагружен благостным мешком, —и в чреве том, простом, холщовом,подобрались бы к тексту текст:Монтень, Паскаль и старый Секст.Угодники! Кого б еще вамв собратья дать? И отчегов суме иного нету, кромемоей тетради кочевой,что ночевала в желтом доме?
1941
NOMINA
Я усумняюсь. Пристальные львиные словаглядят, и каждое — зубастый заголовок.У тел их тысячи изгибов и уловок,в дремучей гриве затерялась голова.Как несмысленыши-котята затаясь, сперваони хотят играть с душою, как с бумажкой,потом, вытягивая когти лапы тяжкой,взрослеют мысли, густы как трава,где вещь ползет смешной и вшивою букашкой.И каждый звук — как зуб, и каждый смысл — как коготь.Все пробуют предмет колоть и болью трогать,чтоб он об имени своем от муки завопили с воем сорвался с орбиты крестной. В клещи,и в клювы, и в тиски словами взяты вещи.Идет звериная игра гвоздей, крюков и пил.Я, плотник, вижу крохотных вещей страданьяв зверинце, где рычат их наименованья.
1941
САПОЖНИК
Ты просто своенравная причуда,и не страшит любовь твоя ничуть.Четыре года, как четыре пуда,меня согнули, ты не обессудь.Мои восторги стали деловиты.Да, я в любви бесстыжий чеботарь.Меня на слабом слове не лови ты:я не таков уже, как встарь.Когда дырявы дни и год поношен,когда упреки тяжело глотать,сапожник чинит: шило вынет, нож он —пустоты грустные и дырочки латать.Любовь как обувь: без нее ни шагу.Куда ж на улицу с босой душой?Мозолей нет — и то велико благо,а если по ноге — и вовсе хорошо.Любовь — как обувь, птички-черевички!Иной радехонек бы в них всю жизнь обуть.Оставь же запоздалые привычки,былой капризницей не будь!К чему, дружок, любить напропалую!Забудь скорей былую кабалу.Прости, что туфелькой тебя я не балую,потерянной когда-то на балу.Я не клянусь тысячегубой клятвой,и на посулы ты меня не нудь.Я попросту затягиваю дратвойто, что еще возможно затянуть.Ты скажешь: вот, калоши я сносила,и башмакам пришел теперь черед.Увы! Подметка — ложь, и ясно: силакамней и дней до дыр ее сотрет.Нет, не любовник и не добрый брат твой —сапожник я, и с горем пополам,но добросовестно я прошиваю дратвой,чтоб не разъехалось по швам.Обетов я тебе не расточаюи не играю я с тобой в молчки.Тебе, как Золушке, я без прикрас тачаюистоптанные башмачки.И занят нынче я работой сладкой.Сапожники — старательный народ.И поцелуй я называю латкойвоздушною, наложенной на рот.
1942
ИТАЛЬЯНСКАЯ ПЕВИЦА ГОВОРИТ
Злая полночь, и морозажуть туманом разогрета.Шел сегодня Чимароза —Matrimonio segreto [1] .Ах, летит за розой роза,вся в цветах моя карета!Эта публика как дети —ахающие разини,от брильянтов на Джульетте,от рубинов на Розине.Ах, в России Доницетти,Керубини и Россини!Но какая это скука —кавалеры в старом стиле!Что была это за мука —слушать, как они острили!Впрочем, старый русский ducaè un uom' assai gentile [2] .
