Избранное
Шрифт:
Слух ползет по деревне, заползает в распахнутые уши мужчин и женщин, делает небольшую передышку и, расцвеченный грязным воображением, ползет дальше: Оле Бинкоп и новая птичница. Ночью! В поле! Ночью! Этой ночью! Как же она не закричала? Как же она не плюнула? Ай-яй-яй! Согрешить прямо в поле! И ночью, этой ночью! Ну и боров! Ну и скотина! Она же кричала!
Двери настежь, окна настежь! Ползет гадюка, заползает, выползает снова. Хорошо бы скотина откармливалась с такой скоростью: два часа — и хоть на бойню.
Тео Тимпе иронически поводит носом. Он ведь еще когда
А слух ползет дальше. Чем грязнее ухо, чем тупей голова, тем охотнее он туда заползает. Жена Серно, тощая, как шорная дратва, состроив постную мину, закатывает глаза к небу:
— Коммунисты бесчестят младенцев!
Фриду Симсон этот слух застает за составлением очередной сводки по лущевке. Ах, вот как, Оле и птичница! Симсон подпирает голову рукой. Приступ мимолетной, красивой печали. Голова у Фриды блещет новизной. Она «обновила» волосы перекисью. «Блондинки выглядят моложе», — сообщает по этому поводу районный календарь друзей природы.
И насколько моложе! Судя по всему, Фрида опять соблазнительна для мужчин, как в молодости.
Человек может строить планы. Это возносит его над обезьяной. Но если планы ошибочны, он отнюдь не превращается в обезьяну. И вот Фрида планирует: Оле — птичница — лущевка. Теперь ей уже не усидеть в кабинете. Ибо сказано: «Встаньте из-за письменных столов!» Но Фрида и на ходу строит планы; Вуншгетрей изничтожил Оле, пригнул его к земле. А она не помнит зла. И, несмотря ни на что, протянет руку помощи своему прежнему противнику. Ты только взгляни на мою голову — вот до чего молодят светлые волосы.
Симсон выходит в поле. На ней сандалики, легкое платьице и в уголке рта сигарета. Женщины из «Цветущего поля» навивают на воз солому. Эмма Дюрр протягивает Фриде вилы. Фрида внимательно глядит на вилы, потом на Эмму.
— Шуточки шутим, а? — Да будет всем известно, что Фрида явилась на поле не для собственного удовольствия. Государственный аппарат в ее лице занят вопросами лущевки. И Фрида переходит к мужчинам.
Вильм Хольтен обращается в бегство. Герман Вейхельт трижды сплевывает, словно при виде нечистой силы. Он готов даже пасть на колени, как это делали библейские волхвы. И только Франц Буммель кричит с воза:
— Ах ты, Фрида, Фридочка, ты моя блондиночка!
А Оле, вытянувшись во весь рост, лежит под своим мотоциклом. Целый месяц Мампе Горемыка не получит ни капли спиртного! Надо приклеить объявление на пожарном сарае! И пусть об этом растрезвонит рассыльный при муниципалитете.
Черт ее принес, эту Симсон, белокурую и обесцвеченную до самых чулок.
— Чего тебе?
Фрида вся лучится нежностью (ибо Оле в полном смысле этого слова повержен на землю!). Фрида вздыхает, и кажется, что она засасывает воздух дырками своих сандалий.
— Ах, Оле, Оле, сколько мы с тобой уже знакомы! Сколько зим, сколько лет! А детство или школьные годы — это ведь тоже не фунт изюма! — Оле всегда был для Фриды тем мужчиной, на которого хочется смотреть и смотреть (пусть даже смотреть приходилось порой из-за занавески). Но девушка взрослеет, парень
Надежду? На что?
На мирное сосуществование двух товарищей по партии, в равной мере облеченных ответственностью.
Губы у Симсон подрагивают. Она улыбается и выглядит довольно привлекательно, и вообще ее можно пожалеть. Фрида хлопает себя по кармашкам с оборочкой. Как на грех, ни одной сигареты. Она вынимает у Оле изо рта обкусанную носогрейку.
— Давай выкурим трубку мира!
Фрида курит глубокими затяжками, потом вынимает трубку изо рта и разглядывает чубук. Чубук обмотан изоляционной лентой.
— Ах, как опускается мужчина без женской заботы!
— Смотри, чтоб Эмма тебя не услышала!
— Подумаешь, кто такая Эмма?.. — Маленькая, невзрачненькая, бараний вес и возраст, возраст… А Оле нужны соки и сила, и вообще женщина, которая не даст ему опуститься.
Оле начинает терять терпение.
— Тебе чего от меня надо?
— Ты срываешь выполнение государственных планов!
— Это как?
— А вот так! Валяешься со своей вертихвосткой прямо среди поля, а лущевка пусть идет прахом!
— Ну и дряни накопилось в твоих заплесневелых мозгах!
— Вся деревня кричит об этом: растление малолетних! Разврат!
Оле вырывает у Фриды трубку. Колени у него дрожат, в глазах рябит — ничего не видать!
— Отойди, не засти мне свет, — говорит он.
Маленькая птичница, видно, в сорочке родилась. Грязный слух ее не достигает. И она спокойно тащит уткам сбереженный на курах корм.
Уткам полтора месяца. Они возятся на Коровьем озере — плавают, ныряют; они здоровехоньки от клюва до гузки, цедят через клювы озерную воду, заглатывают личинок и рачков и нежатся на плавучих островках элодеи. Недалек день, когда Мертке сможет сказать членам кооператива: «Итак, мы выудили из воды столько-то тысяч марок чистой прибыли». Возможно, и Оле Председатель встанет перед собранием и скажет: «Убытки от диких уток покрыты и перекрыты. Спасибо тебе, дорогой коллега Мертке Маттуш!» А Эмма Дюрр, возможно, спросит: «Ты как обращаешься к нашей птичнице? Какой она тебе коллега? Она — товарищ Маттуш. Мы готовы дать ей рекомендацию!»
О вы, мечты, прекрасные и стройные, как деревья на берегу! А про Краусхара-то вы забыли, товарищи?
После стычки с Оле Краусхар посылал сюда Шульца Голубятника.
— Немедленно забери у полоумного Оле три тысячи сверхпланового утиного молодняка для районной фермы.
— И не подумаю! Мне и своих-то пять тысяч кормить нечем, — отвечал тот.
Шульц состоит в Крестьянской партии, его не припугнешь партийной дисциплиной. Пришлось Краусхару выбивать корма по телефону. Он выдирал клочья из плановых запасов, в одном месте убавлял, в другое подбрасывал, словом, занимался бюрократическим колдовством.