Избранное

Акутагава Рюноскэ

Акутагава всегда проводил четкую грань между реализмом как методом отображения действительности и простым фотографированием действительности, в смысле скрупулезно точного описания событий, людей, ситуаций. Описание факта как такового его не устраивало. Правда жизни, взятая лишь в своих типических проявлениях, умышленный отход от узко понимаемой реалистичности во имя глубокого проникновения в реальность. Так понимал он творческий метод реализма.

Акутагава — характерная фигура для своего времени, характерная фигура для периода, который можно назвать периодом подъема японской литературы, и в то же время он — один из последних писателей, олицетворяющих этот подъем.

На переломе эпох, когда нарождение новых общественных сил в Японии

несло людям духовное раскрепощение, наблюдался бурный взлет искусств. Писатели, опьяненные захватывающей перспективой, которую открывает им только что родившаяся новая общественная формация, с восторгом, с упоением отдавались творчеству. Они видели себя созидателями нового. Не это ли породило в Японии стремление смотреть на искусство как на нечто способное господствовать в обществе, определять его движение вперед, провозглашать искусство верховным жрецом подчиненного ему общества, а не одной из функций общества, каким оно на самом деле является? Но прошли годы, опьянение кончилось, и японские писатели начали понимать, что духовное освобождение — фикция, что буржуазное общество не только не способно разрешить старые противоречия эпохи феодализма, но чревато своими, не менее, а пожалуй, еще более острыми, начали понимать, что призрачная свобода после столетий гнета не способна расковать дух. И тогда наступило отрезвление, стали появляться критики буржуазного общества, которое прежде вызывало у многих восторг.

Но подъем искусств произошел, поворот к старому уже был невозможен, хотя движение вперед и было противоречивым, хотя на каждом шагу писателей поджидали препятствия. И на этой волне одно за другим начали рождаться произведения, отрицающие то общество, которое их породило.

Такое раскрепощение искусств наблюдалось в Японии девяностых годов прошлого века. Можно спорить о том, насколько значительной была японская литература тех лет, какие имена прочно вошли в историю японской литературы, можно спорить о самих этих именах, но несомненно одно — японская литература конца прошлого — начала нашего века была литературой поиска. Она искала новые формы, новое содержание, новые средства познания жизни. Традиционное и новое, временами сливаясь, временами оказываясь на противоположных полюсах, рождало литературу, еще неведомую Японии.

Появилось бесчисленное количество течений и групп, многие из которых опирались на западную традицию, пренебрегая национальной, другие, наоборот, звали возвратиться к старой литературе эпохи Токугавы, видя в ней источник обновления современной литературы. Третьи, перенимая, часто не критически, те или иные явления западной литературы, пытались согласовать их с национальной традицией. Именно в это сложное время вошел в литературу Акутагава.

Иногда можно услышать утверждение, что обращение Акутагавы к сюжетам старинных повестей, в частности, к «Кондзяку-моногатари», объясняется стремлением писателя уйти от действительности и окунуться в полный радости древний мир. Эта точка зрения не основательна. Сам Акутагава, говоря о принципе использования старинных сюжетов, подчеркивал, что им руководило не простое стремление воссоздать древность. Знаменательно его замечание: «Душа человека в древности и душа современного человека имеют много общего». В этом все дело. Акутагава искал в древности аналогии поступков, мыслей, психологии современных ему людей.

Акутагава родился в 1892 году и умер в 1927-м. Творческая жизнь Акутагавы, длившаяся всего пятнадцать лет, эволюционировала чрезвычайно стремительно. Пройдя через ученичество, характеризовавшееся увлечением, хотя и кратковременным, западным декадансом, и в первую очередь символизмом Метерлинка, Акутагава вступил в период поиска темы, в период обретения собственного лица. Но уже и тогда, даже в первых новеллах, можно увидеть черты, характерные для зрелого Акутагавы: острый сюжет не как самоцель, а как средство максимально выразительного раскрытия психологии поступков человека.

В дальнейшем творческий поиск писателя захватывает все новые стороны человеческого характера и общества. Он переходит к критике нравов, создает новеллы, вскрывающие человеческие пороки, рисующие несовершенство людей и общества, в котором эти люди живут. Акутагава изображает самые разные стороны жизни человека, главным образом духовной, ставит в своих новеллах проблемы морали и религии, в том числе буддизма, христианства, бусидо, проблемы взаимосвязи искусства и жизни, социальной несправедливости в современном буржуазном обществе, столкновения маленького человека с враждебным ему обществом.

Наконец, в последние годы жизни Акутагава приходит к большим темам современности, создав ряд остро социальных произведений, перейдя от критики несовершенств индивида к критике несовершенства социальной системы в целом. Именно к этому периоду относятся знаменитые слова Акутагавы: «Социализм не объект дискуссии о том, правомерен он или нет. Социализм неизбежен».

Началом творческого пути Акутагавы с полным основанием можно назвать 1914 год, когда была напечатана новелла «Юноши и смерть», в которой удивительно переплетаются буддийская притча и мироощущение современного человека. Именно в этой новелле впервые можно было увидеть принципы переосмысления старинного сюжета, которым следовал Акутагава.

Важной вехой его творчества было появление в 1915—1916 годах новелл «Ворота Расёмон», «Нос», «Отец», «Ад одиночества», сразу же заставивших заговорить о рождении нового большого писателя.

Исходный пункт Акутагавы в литературе был тот же, что и исходный пункт Нацумэ Сосэки. Тема ранних его произведений никогда не появилась бы, не будь Нацумэ. Темой произведений Акутагавы, во всяком случае большинства ранних, был людской эгоизм. В своем понимании эгоизма Акутагава, несомненно, следовал за Нацумэ, восприняв его понимание эгоизма: «...На свете не существует заранее созданных по шаблону злодеев. Обычно все хорошие, во всяком случае, все — обыкновенные люди. Но в критический момент они вдруг превращаются в злодеев,— это страшно».

Именно о таком эгоизме говорят в своих произведениях Нацумэ и Акутагава. Однако эгоизм не был у них проблемой только этической, проблемой, касающейся личности как таковой. В своих произведениях они представили эгоизм как острую социальную проблему, характерную для буржуазного общества, показали его как «государственный эгоизм» Японии, опоздавшей с выходом на мировую арену и теперь растаптывающей моральные нормы, чтобы вырваться вперед, грабящей соседей и усматривающей в этом «высшую справедливость». Благодаря этому романы Нацумэ, а вслед за ними и новеллы Акутагавы воспринимаются не просто как нравоучительные, порицающие зло и превозносящие добро, а как исследования законов буржуазного общества, разоблачающие его пороки. Пройдет всего лишь несколько лет, и Акутагава назовет японское общество буржуазным обществом, проникнутым рабским сознанием, и добавит: «Без рабского сознания японскому обществу не просуществовать и дня».

Если рассматривать новеллы этого периода с точки зрения сюжетов, мы увидим среди них построенные на материале, заимствованном из средневековых повестей, чаще всего из «Кондзяку-моногатари» («Расёмон», «Нос», «Барсук»), из повестей об истории христиан в Японии («Табак и дьявол»), на материале современной японской жизни («Маска хёттоко», «Отец»), Если рассматривать их с точки зрения проблематики, мы увидим среди них новеллы о сложных, противоречивых, немирных взаимоотношениях человека и общества, о людском эгоизме, о скудости и суетности человеческих устремлений («Бататовая каша», «Два письма»), новеллы, развенчивающие японскую армию («Обезьяна»), сатиру на современную Японию, в том числе и литературный мир («Menzura zoili», «Бал»), ироническое неприятие узко националистического понимания морали бусидо, в которой некоторые представители интеллигенции того времени видели панацею от всех бед, обрушившихся на Японию («Носовой платок»).