Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
Неожиданно быстро наступило время экзаменов, но я все-таки успел буквально наизусть выучить каждый знак, каждую букву в учебниках по всем предметам, будь то естествознание, география или мораль. Это, наверное, шло от моей повышенной требовательности, «все или ничего», но такой способ подготовки оказался не особенно эффективным. Знания не были глубокими, результаты оказались нестабильными: иногда мне удавалось давать абсолютно правильные ответы, а иногда изменение одной цифры или буквы в вопросе полностью сбивало меня, и я без всякого смысла марал ответный лист.
Все же по успеваемости за первый семестр я смог оказаться в нашем классе третьим. Даже оценка по поведению была отличной. А ведь я боялся провала. Держа в одной руке табель, в другой — ботинки, я босиком бежал до самого побережья. Радость переполняла меня.
Семестр закончился, на свои первые школьные каникулы я поехал домой. Мне не терпелось как можно скорее и красочнее рассказать младшему брату и всем
И вот, покачиваясь, экипаж выехал из леса у соседней с нашей деревни, впереди зеленели раскинувшиеся на несколько ри рисовые поля. Там, где заканчивались квадратики полей, виднелась красная крыша родного дома. Мне показалось, что я не был здесь уже лет десять.
Никогда еще я не чувствовал себя в столь приподнятом настроении, как в тот месяц каникул. С восторгом рассказывал брату и домашним о школе. В своих рассказах, как мог, приукрасил и маленький городок, в котором теперь жил.
Я бегал по полям и долинам рек, делал зарисовки и ловил насекомых. На каникулы преподаватели дали нам задание нарисовать пять акварельных картинок и собрать десять видов необычных насекомых. С сачком за спиной я проводил целые дни на летних лугах, гоняясь за бабочками и кузнечиками, младшего брата я заставлял носить за собой специальную сумку, в которой был пинцет и склянка с ядом. Ночью мы разжигали яркий костер в саду, сеткой или метелкой сбивали слетающихся на свет костра насекомых. Младший из моих старших братьев поступил в школу искусств на отделение скульптуры и теперь каждый день во дворе под большим каштаном возился с глиной. Он лепил бюст сестры, той, что недавно окончила женскую школу. Я тоже пристраивался поблизости и делал ее портретные зарисовки. Потом, сравнивая завершенные работы, мы с братом яростно критиковали друг друга. Сестра позировала нам обоим, но обычно в нашем споре принимала мою сторону. Брат еще в детстве поднимал на смех «мои таланты», говоря: «Ну, ты и гений». Он насмехался и над моими писаниями, называя их «школьными сочинениями, не более». Тогда я тоже с явным презрением относился к его художественному дару.
Однажды вечером брат подошел к моей постели. «Осаму, смотри, странное насекомое», — прошептал он и, сев на корточки, потихоньку подсунул под москитную сетку неплотно свернутую бумажную салфетку. Он знал, что я собираю необычные виды. Из свертка слышалось шуршание. Вместе с этим слабым звуком я вдруг остро ощутил чувства родного мне человека. Я резко развернул салфетку. «Осторожно, убежит ведь», — затаив дыхание, еле слышно сказал брат. Это был самый обычный жук-олень. Но все-таки я включил его в свою коллекцию из десяти необычных видов.
Каникулы закончились, и мне стало очень грустно. Покинув родной дом, я вернулся в город, слезы подступили к горлу, когда в одиночестве я стал разбирать дорожную корзину в комнате на втором этаже магазинчика. Обычно, если мне становилось совсем тоскливо, меня спасала книжная лавка. Вот и тогда я тоже побежал в ближайший книжный магазинчик. Тоска странным образом исчезала, стоило мне взглянуть на переплеты стоящих в ряд книг. На угловой полке было выставлено несколько изданий, которые меня очень интересовали, но купить их я стеснялся. Иногда, с равнодушным видом украдкой листая страницы, чувствовал, как дрожат у меня колени. Но все-таки ходил я в книжный магазин не только, чтобы читать статьи, так сказать, медицинской направленности. В то время в книгах я обретал отдых и душевный покой.
Учиться в школе стало совсем неинтересно. Больше всего не нравилось мне домашнее задание по раскрашиванию акварелью на контурной карте горных хребтов, заливов и рек. Выполнял я все тщательно, поэтому на такое задание у меня уходило часа три-четыре. А учитель истории велел в специальной тетради вести конспекты его лекций, но сам на занятиях лишь вслух читал учебник, и нам ничего не оставалось, как тратить время на переписывание в тетрадь текстов из учебника. Я же следил за своей успеваемостью, поэтому каждый день старательно выполнял абсолютно все задания. С наступлением осени в городе начались межшкольные спортивные соревнования. Я приехал из провинции и раньше ни разу не бывал на бейсбольном матче. Из книжек узнал такие бейсбольные термины, как полный круг, атакующий бросок, центральный, и скоро стал понимать, что происходит во время матча, но особого азарта не испытывал. Считаясь членом школьной команды болельщиков, на бейсбольных матчах, теннисных турнирах или во время соревнований по дзюдо я вместе со всеми должен был криками подбадривать игроков, и это тоже омрачало мою школьную жизнь. Иногда капитан команды болельщиков, нарочно небрежно одетый, неизменно с веером «хи но мару» [22] в руках, взбирался на небольшой пригорок в углу школьного двора и выступал с речью, а ученики, слушая его, радостно улюлюкали. В перерывах матчей он, раскрыв веер, кричал: «АН stand up!» Мы вставали и, дружно размахивая фиолетовыми треугольными флажками, распевали песню поддержки: «Сильный противник, сильный противник и все же мы сильней». Мне было ужасно стыдно. При первой же возможности я сбегал с матча и возвращался домой.
22
Хи но мару — название японского флага: красный круг солнца на белом фоне.
Однако не могу сказать, что я был совсем неспортивным. Свой землистый цвет лица я относил на счет злоупотребления тем самым «массажем», и когда кто-нибудь говорил мне, что я плохо выгляжу, ужасно смущался, видя в этом намек на мою постыдную тайну. Спортом я начал заниматься, надеясь повысить содержание в крови гемоглобина.
Я и раньше страдал малокровием. В четвертом или пятом классе начальной школы услышал от младшего из старших братьев о демократии, а мать как-то при мне жаловалась гостям, что вся эта демократия ведет к тому, что налоги заметно повышаются, и на них уходит почти весь выращенный рис. Тогда демократические идеи увлекли и меня. Помогая нашим работникам летом косить траву, а зимой скидывать снег с крыши, я разъяснял им азы демократии. Потом, правда, узнал, что работникам моя помощь особой радости не доставляла. Кажется, после меня траву все равно приходилось докашивать. Честно говоря, помогая, если это, конечно, можно было назвать помощью, я рассчитывал улучшить цвет лица, но все мои старания оказались напрасными.
Когда решение о моем поступлении в среднюю школу было принято, я, думая, что физические упражнения улучшат цвет лица, стал в жаркие дни после школьных занятий плавать в море. Мне нравилось плавать по-лягушачьи, широко раскидывая ноги. Когда плыл, держал голову прямо над водой, поэтому мог любоваться переменчивостью волн, зеленой листвой на берегу, плывущими облаками. А еще я, будто черепаха, сильно вытягивал вверх шею. Мне хотелось приблизить лицо к солнцу и побыстрее загореть.
За нашим домом находилось большое кладбище, от него до дома я наметил себе стометровую дорожку и стал бегать по ней. Кладбище было окружено высокими тополями, отдыхая от пробежек, я прогуливался по нему, читая надписи на каменных памятниках. «Ростки луны во тьме пучины», «В душе твоей три мира существуют» — эти две буддийские строчки помню и сейчас. А однажды на черном кладбищенском камне, полностью заросшем мхом, прочитал: «покойный Дзякусэй из хижины Чистого Одиночества» и почувствовал странное волнение. Я обмакнул в грязь указательный палец и на белых бумажных лепестках лотоса, наверное, недавно оставленных на могиле, еле различимо, будто бы писал призрак, вывел слова, подсказанные мне одним французским поэтом: «Сейчас я под землей с червями забавляюсь». Следующим вечером, перед пробежкой, зашел на эту могилу и обнаружил, что послание «мертвого духа» исчезло без следа в потоке утреннего ливня, не успев вызвать слезы кого-нибудь из ближайших родственников умершего, а белые лепестки были местами порваны.
Так я проводил время в свое удовольствие, да и бегать стал гораздо лучше. Мышцы на ногах заметно окрепли. Однако цвет лица так и не улучшился. Осталось неприятное ощущение, что под внешним темным слоем загара затаилась грязновато-мутная бледность.
Я всегда испытывал интерес к своему лицу. Когда надоедало читать, доставал маленькое зеркальце и, глядя в него, гримасничал: улыбался, хмурился или, подпирая подбородок рукой, изображал задумчивость. Мне удалось придумать такую гримасу, которая могла рассмешить людей. Прищуренные глаза, наморщенный лоб, чуть надутые губы, получалось очень симпатично, будто бы медвежонок. Такое лицо я делал, когда был недоволен или когда чувствовал смущение. Однажды, навещая сестру в терапевтическом отделении префектуральной больницы, я состроил ей «медвежонка», и она, хватаясь за живот, буквально покатилась со смеху. С ней в больнице постоянно находилась только служанка средних лет, и сестра очень скучала, поэтому стоило ей услышать мои приближающиеся шаги, приходила в неописуемый восторг. Я же всегда очень громко топал, проходя по длинному больничному коридору. Если же вдруг целую неделю не заходил к сестре, она посылала за мной. Служанка с совершенно серьезным видом уверяла, что, когда я долго не появляюсь в больнице, сестре становится явно хуже, даже странным образом повышается температура.
К тому времени мне уже исполнилось 15 или 16 лет, на тыльной стороне рук выступили синеватые вены, и я чувствовал себя необыкновенно возмужавшим. Тогда же воспылал нежными чувствами к невысокому однокласснику с темным, будто бы загорелым лицом, и он отвечал мне тем же. Обычно, возвращаясь из школы, мы шли рядом. Краснели, стоило нашим мизинцам соприкоснуться. Как-то по дороге домой он заметил в полевой канавке, заросшей петрушкой и мокричником, тритона, и ни слова не говоря, выловил его и протянул мне. Я терпеть не мог тритонов, однако, изобразив радость, завернул подарок в носовой платок. Потом выпустил тритона в небольшой пруд во дворе нашего дома. Он плыл, вертя из стороны в сторону головой на короткой шее, но, когда на следующее утро я пришел взглянуть на него, тритона в пруду уже не было.