Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
Негритоска так и не появилась. Отодвинувшись от шатра, мальчик стер рукавом пот с узкого лба и медленно побрел к школе. «У меня вдруг поднялась температура. Все говорят, что у меня слабые легкие». Ему легко удалось обмануть старого учителя, у которого из-под хакама выглядывали ботинки на шнурках. «Кхе-кхе.» Сев на свое место, мальчик еще некоторое время делал вид, будто его душит кашель.
В деревне говорили, что негритоску так и увезли в клетке, погрузив в фургон. А у главы труппы в кармане был пистолет, очевидно, чтобы защищаться.
Записки слепого
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Ничего не пиши. Ничего не читай. Ни о чем не думай. Просто живи.
Облик дней былых — первозданность небесной лазури.
Почистив зубы и умывшись, я укладывался в плетеное кресло на веранде и молча следил за тем, как стирала жена. Из таза выливалась вода, бежала по черной земле сада. Струилась, бесшумно извиваясь. Текущая вода вымывает впадину. Вот вам и тема для романа. Тема, которая через тысячи, миллионы лет будет так же насущна, как ныне. Величайшее достижение человеческой мысли.
События завязываются следующим образом: герой — человек с пронзительным взглядом — выходит на Гиндзу и, подняв руку, останавливает такси. Добавим к этому, что наш герой — носитель высоких идеалов, из-за которых ему постоянно приходится сталкиваться с невероятными трудностями. Думаю, что подобный рыцарь без страха и упрека придется по душе большинству читателей. Остается лишь придумать подходящие начало и конец… Да… Как-то раз я и сам замыслил написать нечто подобное. Один мой приятель — когда-то я учился с ним в школе — вознамерился вдруг жениться на девице, получившей европейское образование. А она оказалась оборотнем. Да. Лисицей, принявшей человеческий облик. Я разгадал ее сразу, но — может из жалости к ней? — не сказал приятелю ни слова. Ведь она любит его, и с этим нельзя не считаться. А несчастный, попавший во власть лисьих чар, — и не я ли тому виною? — тает и тает с каждым днем. Я же притворяюсь, будто ничего не замечаю, а сам только и думаю о том, как бы раскрыть ему глаза, и постепенно прихожу к выводу, что лучше всего — написать роман, сюжет которого, как бы естественно развиваясь, предупредил его о грозящей опасности. Я сам видел у моего приятеля книгу «Человек после сорока», он вечно расхваливает свой, якобы здоровый, образ жизни, да и близкие искренне верят в его отменное здоровье… Так вот, приятель мой прочтет роман и скажет: «Только благодаря тебе я и спасся». И получится, что я написал очень полезный роман, не правда ли?
Довольно! Увидев, как вытягиваются, бесшумно извиваясь, струи воды, вдруг понял — довольно лицемерить. «Ваш роман!» Напиши я шедевр, состоящий из ста глав, — что он для меня? Около трех часов работы.
Уж не спал ли я? Так и есть: спал. Или, говоря твоими словами, был погружен в размышления.
Переворачиваю страницы «Записок у изголовья»: то, что приятно волнует: «Видеть, как воробей кормит своих птенцов; идти мимо играющих детей; лежать одной, возжигая благовонные куренья; заметить, что зеркало, привезенное из Китая, уже чуть-чуть потускнело…» Пробую плести собственные фразы: «То, что рождает в сердце щемящую пустоту, невидимую взору, невнятную слуху, зачерпнешь ее в пригоршню — проскальзывает между пальцами и исчезает, никому неведомую, окутанную тайной: „Когда нарочно не возвращают долг в три йены (зачем? — ведь я из обеспеченной семьи), когда видишь обнаженное белое тело (потому что оно — символ печали бытия), когда лицо мое считают необыкновенно внушительным, когда наступают праздники…“» Что ж, пока хватит. Когда мне было семь лет, в деревне на скачках я вдруг увидал самодовольную морду лошади-победительницы. Показывая на нее пальцем, кричал: «Посмотрите, ну посмотрите же!» — смеялся… С этого дня и начались мои несчастья. Я любил праздники, любил до смерти, но, сказавшись больным, до самого вечера пролежал тогда в затемненной спальне…
Так сколько страниц у нас получилось? (Этот монолог по моей просьбе записывала шестнадцатилетняя соседская девушка, Мацуко.) Мацуко послюнила указательный палец: «Одна, две, три… Четыре и еще — три строчки». — «Что ж, пока хватит. Благодарю». Приняв из рук Мацуко пять страничек, я начал аккуратно править написанное, не упрекая девушку в том, что на каждой странице было в среднем по тридцать ошибок или описок. «Неужели всего пять страниц?» — изумился я. Когда-то давно в Эдо жил дух женщины по имени О-Кику. Так вот, этот дух непрестанно пересчитывал тарелки. Но сколько он ни считал, все равно одной не хватало. Лишь теперь я понял, какую горькую досаду должен был испытывать тот дух.
Откинувшись на спинку кресла, я взял кисть и попробовал писать сам.
Мне хочется сказать несколько слов об этой соседской девушке, которая сидит сейчас на стуле рядом со мной и, тихонько раскачиваясь, разглядывает брошюру под названием «Непомерное честолюбие».
Я переехал сюда 1 июля 1935 года. В середине августа меня совершенно очаровали три олеандра, растущие в соседнем саду, и мне страстно захотелось иметь такие же. Поговорив с женой, я попросил ее сходить к соседу — не уступит ли один из кустов? Одеваясь, жена говорила, что предлагать деньги неудобно, а лучше бы мне привезти для соседа подарок из Токио. Ехать в Токио не хотелось, и, заявив, что деньги все-таки лучше, я вручил ей две йены.
Вскоре вернувшись, жена сообщила, что сосед служит начальником станции частной железной дороги в районе Нагоя и лишь раз в месяц навещает семью. Дома были только его жена и шестнадцатилетняя дочь, которые, польщенные нашим вниманием к олеандрам, предлагали взять любой приглянувшийся куст. Соседка произвела на жену очень приятное впечатление. На следующий день, захватив с собой живущего неподалеку садовода, мы отправились к соседям. Встретила нас сама хозяйка — женщина лет сорока, лоснящееся лицо с мелкими чертами. Полноватая, губы растянуты в приветливую улыбку. Мне она тоже показалась очень симпатичной. Я хотел иметь средний из олеандров и, усевшись на веранде, сразу же заговорил об этом. И вот что она сказала, почему-то мне хорошо запомнились ее слова:
— Сама-то я из Аомори. Там у нас олеандры почти не растут, а я очень люблю летние цветы. Шелковистую акацию. Индийскую сирень. Мальвы. Подсолнухи. Олеандры. Лотосы. А еще — лилии, летние хризантемы, хоуттуинии. Не нравятся мне только сирийские розы.
Я почувствовал раздражение: зачем — да еще с таким воодушевлением — перечислять все эти названия? Вот незадача! Но сердился я напрасно — больше она не произнесла ни слова. Уходя домой, я сказал девушке, тихонько стоявшей за спиной у жены: «Заходи в гости». «Хорошо», — ответила она, — и тут же пошла за нами следом, вошла в мою комнату и присела в уголок. Вот с этого-то все и началось. Подосадовав, что в минуту хорошего расположения духа позволил себе увлечься каким-то олеандром, я поручил жене посадить его, а сам пошел в свою каморку — беседовать с Мацуко. Я разговаривал с ней о том о сем, и чудесное ощущение уюта разливалось по всему телу, словно, устроившись удобно в кресле, я погрузился в чтение любимой книги. «Наконец-то at home! [51] » — пело в груди, и я беззаботно болтал с ней, забывая обо всем.
51
At home — дома (англ.).
На следующий день Мацуко бросила в наш почтовый ящик сложенный вчетверо листок европейской бумаги. В то утро я поднялся раньше жены — мучила бессонница. Дочищая на ходу зубы, пошел за газетами и обнаружил в ящике аккуратно сложенный листок бумаги. Там было написано:
«Вы очень мудрый человек. И умирать Вам никак нельзя. Никто не знает об этом, но для Вас я готова на все. Готова в любой момент расстаться с жизнью».
За завтраком я показал записку жене и послал ее к соседке — просить, чтоб отпускала эту славную девушку ко мне почаще. С тех пор Мацуко каждый день приходит сюда.
— Мацуко нехороша собой, суждено ей, видно, стать повивальной бабкой, — однажды сказал я, будучи чем-то раздражен. Она не была дурнушкой, но лицо ее с приплюснутым носиком никто бы не назвал красивым. Правда, уголки ее губ очень мило загибались кверху, а большие черные глаза были просто прелестны. Когда я спрашивал жену о ее фигуре, та отвечала:
«Для своих шестнадцати она, пожалуй, слишком мала». И добавляла: «Всегда такая чистенькая. Видно, матушка ее очень опрятна».
Беседуя с Мацуко, я забывал обо всем на свете.