Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
Ах, верните цветы! (Я любил тебя до слепоты.) Верните — молоко, траву, облака!.. (Совсем стемнело, но мне уже все равно. Я — умер.)
«Главное — начать».
Потом — спустя рукава.
«Цветок — один».
Сотри свою подпись —
Это наш общий труд.
Твое…
Мое…
Сколько было волнений, тревог!
И вот, наконец, распустился цветок — один.
Единоличная собственность
Ужасна.
«Ну же,
подайте хоть кто-нибудь!»
Старику
Самое место
На единоличном столе!
Смотрите — впереди шагает
Седобородый Старик-пастух.
Все это наше общее!
Сотрем свою подпись!
Все
Все мы славно потрудились,
Как тягловый скот,
Надрываясь,
Чтоб распустился цветок — один…
Наконец-то
Ликующим хором
Мы возгласим:
«Спасибо, спасибо!»
(Но кто нас услышит?)
20 ноября.
Последние пять-шесть лет, вас — тьма, а я — один.
21 ноября.
Кара.
22 ноября.
Как забуду твои глаза, велевшие мне умереть?
23 ноября.
«Поношение жены».
Знаешь ли ты, как сильно я тебя любил? Как сильно любил, как прозорливо опекал?.. Кто из нас мечтал о деньгах? Если я мог припорошить икру снегом «адзиномото», заправить соевые бобы сушеными водорослями с перцем, я уже ни в чем не нуждался. Кто злобно поносил людей? Кто тот старательный труженик, сумевший мне вдолбить, что невозможно переборщить в ярости, отвергая суд супружеского ложа? Глупая иортомоя! Жена — это не ремесло. Жена — не должность. Ищи опоры, ищи зависимости, вот и все. Может оттого, что мои руки — не самое мягкое ложе: котенок, доверивший мне свою жизнь, никак не заснет… Знаешь, как выглядит истинная любовь? Это Миюки в «Дневнике Асагао» [56] : безумица, бредущая вслед, через непроглядный ливень, падая, валясь в грязь, но вновь поднимаясь и продолжая путь. У тебя один-единственный муж. Люби его, поборов сомнения.
56
«Дневник Асагао» — пьеса для кукольного театра Тикамацу Токусо (1751–1810).
Как отвратительна жена Кадзутоё! Гадкая история о том, как она молча достала припрятанные на мелкие расходы деньги… Ничего этого не нужно. Отвечай всегда коротко и ясно: «Да!» Проси прощения одним простым словом: «Прости!» Ведь ты — глупа. Истории не знаешь. Превратности речушки, на которой покачиваются цветы искусства, тебе не в толк. Ты — слепая мышь, привыкшая в жалкой, тесной кухоньке хавать на ужин печеные рыбные палочки. Ты даже не смогла полюбить какого-нибудь достойного человека. Никогда не умела написать любовного письма. Стыдись. Есть ли хоть какой-то смысл в пресловутом «не на словах, а на деле» женской плоти? О, знаешь ли ты о тех мучительных ночах, когда я хотел собственными руками вырвать себе глаза, только бы не видеть твои отрепья?
Каждому человеку дается призвание свыше. Ты называла меня лжецом. Давай без обиняков. Ты, именно ты меня обманываешь. Ну, скажи, в чем же я тебе солгал? И потом, главное, что мы имеем в результате? Жду документально заверенного ответа.
Человека, который отдал тебе всю жизнь, всю душу, ты подло обманула, засадила в дурдом, хуже того, вот уже десять дней от тебя нет ни весточки. Хоть бы прислала цветок, какую-нибудь грушу!.. В конце концов, чья же ты жена? Наперсница воина… Довольно! Тебя заботят только денежные переводы от Т., или что еще откуда-нибудь перепадет. В действительности, никакой власти. Ужель не веришь в данные жене привилегии?
Любому ведома робость. Но есть истинные поступки, когда закрываешь глаза и бросаешься очертя голову. Если ты на такое не способна, величайся «бессердечной», именно это по праву — твой венец.
У каждого свое призвание. Выращивать в садике помидоры, жевать рыбные палочки, усердно заниматься стиркой — во всем этом тоже нужно иметь призвание. Я истерзал себя, свою душу, рукава моей хламиды объяты пламенем, и все же я от рождения обречен, царь, идти вперед, высоко подняв голову, идти напролом, против бури. Бамбуковая вешалка для царских регалий уже прогнила насквозь, ткнешь, и безропотно упадет, рассыплется в прах. Цветы пустоты. Пустите меня, я должен продолжать идти вперед. Материнская грудь иссохла, некому меня обнять. Бежать вверх, вверх, вот моя судьба. Разрыв, не понять тебе, сколько в нем муки.
Отшвырни меня, удали с глаз долой! «Там есть теннисный корт, там ты сможешь отдохнуть в тишине и покое, забавляясь с медсестрами» — нашептывание злой бабы. Я с благодарностью принял и такое твое сочувствие. Взгляни, когда завтра мы выйдем на спортплощадку, синий демон, черный медведь, ну разве этот убогий дурдом не сущий ад? И я тоже узник. «Один!» — вытолкнутый в спину воняющим помадой надзирателем со связкой ключей, я приземлился на теннисном корте, который давеча так жаждал увидеть.
Месть медяка… Эдакие закулисные маневры. Ответственность, смахивающая на бюрократическую волокиту, только и всего, курносый Христос, принесенный в жертву экономии. «Посмотрите на график температуры. Начиная с двадцатого числа, я не потребовал ни одной инъекции. Возложите на меня хотя бы половину ответственности! Неужто нельзя обойтись без уколов?» — «Никак нельзя, поручитель настоятельно просил, чтобы продолжали до полного выздоровления…» Выпущенная на волю золотая рыбка не проживет и месяца. Пусть ценой лжи — гордости, свободы, зеленой травы!..
Что касается высокомерно хвастливой болтовни на супружеском ложе насчет того, что, мол, не стоит придавать значения имени, усмехнувшись, я готов удалиться и впервые в мировой истории передать напрямик тем, кто меня моложе, крепким в кости, всем этим благополучным господам, факел славы, да пламенеет и впредь высоко, чисто, честно. Только остерегайся — ты — зрачков Робеспьера.
24 ноября. Ничего.
25 ноября.
«Выпущенная на волю золотая рыбка не проживет и месяца» (часть первая).
Написанные наспех наброски с целью внушить тем, кто моложе меня, уверенность в себе. Отрывочные фразы, но я еще не сошел с ума.
Абсурд общественного наказания возник от избытка врачей и из слепой веры обывателя, этого мелкого буржуа, в их, врачей, добросовестность. Без сомнения, это главная причина. И я стыжусь себя, каким был пять лет назад, когда невольно улыбнулся, читая «Песню, проклинающую врачей» — последнее стихотворение, написанное Верленом в больнице. Выражаясь высокопарно, прощупывай вглубь зрачки врача!
Трюки частных психиатрических лечебниц.
— В моей палате из почти пятнадцати пациентов две трети — обычные люди. Ни одного, кто бы украл или замышлял украсть чужую собственность. Они были слишком доверчивы, вот их сюда и засадили.
— Врачи наотрез отказываются сообщить день выписки. Не говорят ничего определенного. Обходятся бездонными обиняками.
— Новоприбывшего непременно устраивают в светлой комнате на втором этаже, даже специально ввинчивают лампочку поярче, чтобы успокоить сопровождающих родственников, а на следующий день, под предлогом того, что главврач не дал разрешения, бросают в мрачную палату внизу, набитую пятнадцатью пациентами.