Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
«Это слишком».
«Тогда какое-нибудь популярное чтиво?»
«Слушай, это крайне важно — какая книга. Надо хорошенько обдумать. Может, сборник историй о привидениях? Что бы это могло быть? „Мысли“ Паскаля — слишком заумно, стихи Харуо — банально. Неужто нет ничего более подходящего!»
«Есть! Мой единственный литературный сборник!»
«Как-то все у нас уныло получается…»
«Начинаю читать с предисловия. Постепенно увлекаясь, погружаюсь в чтение. Но при этом неотступно сверлит: „Спаси меня, Господи!“».
«Женщина — замужем?»
«За спиной послышалось, точно журчит вода. Я прислушался. Звук тихий, но от него мурашки по коже. Женщина тихо заворочалась».
«И что ты сделал?»
«Сказал: „Давай умрем!“ И женщина…»
«Хватит.
Гость угадал. На следующий день, ближе к вечеру, мы совершили то, что называется «смертью по любви». Она не была гейшей. Она не была художницей. Девушка-простолюдинка, служившая на подхвате в нашем доме.
Она погибла только потому, что заворочалась в постели. Мне умереть не удалось. Прошло уже семь лет, а я все еще жив.
Завершение срока обета
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Это произошло четыре года тому назад. Летом я жил в Идзу, в доме одного своего приятеля, на втором этаже и писал повесть «В романском стиле». Как-то раз ночью, пьяный, я мчался по городу на велосипеде и, упав, повредил правую ногу чуть выше щиколотки. Рана была неглубокая, но началось сильное кровотечение, которое испугало меня и заставило обратиться к врачу. Местный врач — дородный тридцатидвухлетний мужчина — чем-то напоминал Сайго Такамори. Он был пьян в стельку. Я остолбенел, когда увидел, как, пошатываясь, он вышел в приемную — ничуть не трезвее меня. Глядя, как он мудрит над моей раной, я ухмылялся себе под нос. Скоро начал улыбаться и он, и, в конце концов не выдержав, мы оба расхохотались.
С той ночи и началась наша дружба. Скоро выяснилось, что доктор предпочитает философию литературе, а поскольку я и сам больше любил разговаривать на философские темы, беседовали мы оживленно. Его отношение к миру покоилось на примитивной дуалистической теории — все происходящее вокруг он сводил к борьбе двух начал — добра и зла, причем доказательства, к которым он прибегал, защищая свою теорию, звучали довольно убедительно. Я же в то время поклонялся одному богу — Любви, в этом, только в этом видя смысл своего существования. Однако, когда доктор принимался рассуждать о пресловутой борьбе двух начал, его слова казались мне целительной прохладой, овевающей мою истерзанную душу, и я с готовностью соглашался с его рассуждениями, следуя которым, он, приказывающий жене перед моим приходом подать пива, являл собой доброе начало, а жена его, смеясь предлагавшая заменить пиво бриджем, — злое. Докторша была маленькой круглолицей женщиной, белокожей, изящной. Детей у супругов не было, но на втором этаже жил тихий, застенчивый мальчик — младший брат докторши. Он учился в коммерческом училище в Нумадзу.
Доктор выписывал пять разных газет, и, получив разрешение читать их, я, прогуливаясь по утрам, заходил к нему и просиживал за чтением от тридцати минут до часа. Обычно я входил через задний вход и устраивался на веранде, где, прихлебывая поданный докторшей холодный ячменный кофе, читал, придерживая рукой, трепещущие на ветру шуршащие листы. Неподалеку за зеленеющим лужком текла небольшая, но полноводная речка, по узкой тропинке вдоль берега каждый день проезжал разносчик молока, неизменно желая мне доброго утра. Примерно в то же время приходила за лекарствами молодая женщина. Она была в простом платье, в гэта, и от фигуры ее веяло каким-то особым целомудрием. Часто я слышал, как она смеется, разговаривая с доктором в приемной, иногда он провожал ее до порога.
— Ну потерпите же еще, — громко говорил он.
Однажды докторша поведала мне историю этой женщины.
Она была замужем за учителем местной начальной школы. Три года назад у ее мужа что-то неладное приключилось с легкими, и лишь совсем недавно дело пошло на поправку «Сейчас самый ответственный момент», — говорил доктор, настаивая на строгом воздержании. Женщина выполняла все его указания, но иногда выдержка изменяла ей, и она жалобно спрашивала: «Когда же?», а доктор, с трудом скрывая раздражение, отвечал: «Ну потерпите же еще немного…»
В конце августа мне удалось подглядеть нечто прекрасное. Утром на веранде у доктора я, как всегда, читал газеты, когда жена его, сидевшая рядом, тихонько прошептала:
— Взгляните, рада-то как…
Я поднял глаза — легкой поступью, словно паря над землей, по дорожке шла женщина в простом платье, что-то особенно целомудренное сквозило в ее облике… Над головой порхал белый зонтик.
— Сегодня он снял с нее запрет, — опять прошептала докторша.
Три года — сказать просто, но подумаешь, и сердце замирает. Чем дальше уносят меня годы, тем прекраснее кажется мне та женская фигура. Но, быть может, всему виною докторша?..
Листья вишни и флейта
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
«Я вспоминаю об этом каждый раз, когда опадают цветы вишни, и на деревьях появляются листья…» — рассказывает старуха.
«Тридцать пять лет назад отец был еще жив, и мы жили втроем: он, я и младшая сестра. Мать умерла семью годами раньше, мне едва исполнилось тринадцать. Когда мне было восемнадцать, а сестре шестнадцать лет, отца назначили директором средней школы в город Сиросита на берегу Японского моря, и мы переехали туда. Подходящего дома для нас не нашлось, и мы сняли две комнаты в задних помещениях храма, одиноко стоявшего на окраине, у подножия гор. Там мы прожили шесть лет, пока отца не перевели в Мацуэ. В Мацуэ на двадцать пятом году своей жизни я и вышла замуж. По тем временам это был довольно поздний брак. Я рано осталась без матери. Отец, целиком поглощенный работой, был далек от житейских забот, и без меня хозяйство развалилось бы. Хорошо это понимая, я не решалась оставить семью и отклоняла все предложения. Если хотя бы сестра была здорова… Но, увы, эта совсем не похожая на меня, красивая, умная и славная девочка с длинными волосами постоянно болела, она умерла через два года после того, как мы переехали в Сиросита. Да, мне было тогда двадцать, а ей восемнадцать лет. Как раз об этом времени я и хочу рассказать.
Сестра была больна уже давно. У нее обнаружили очень скверную болезнь — туберкулез почек, но обнаружили слишком поздно, когда обе почки были поражены, и врач сказал отцу, что она не проживет и ста дней. Помочь ей уже ничто не могло. Прошел месяц, потом второй, приближался конец отпущенного ей срока, а нам оставалось только молча ждать. Сестра ничего не знала, была весела и, хотя в последние дни совсем не вставала с постели, беззаботно распевала какие-то песенки, шутила, ластилась ко мне. А у меня при одной мысли, что через каких-нибудь сорок дней все будет кончено, комок подступал к горлу, мучительная боль пронзала тело, казалось, что я не вынесу этого и сойду с ума. Прошли март, апрель, наступил май, все было по-прежнему. И вот — этот день в середине мая, мне никогда его не забыть.
Поля и горы сверкали молодой листвой, тепло было так, что хотелось скинуть с себя одежды. Яркая зелень ослепляла, глаза болели от ее блеска. Заложив руки за пояс, склонив голову, я брела по полям, погруженная в свои мысли. А мысли эти были столь безотрадны, что порой перехватывало дыхание и тоскливо сжималось сердце. Дон-дон, дон-дон — из глубины весенней земли, словно из преисподней, беспрестанно доносился какой-то грохот, далекий, но звучный, словно где-то в аду били в большой барабан. Не понимая, в чем дело, и испугавшись, что и в самом деле схожу с ума, я застыла на месте, оцепенев от ужаса, потом с громким криком упала в траву и разрыдалась. Позже я узнала, что этот странный грохот, так напугавший меня, объяснялся довольно просто: то взрывались снаряды, пущенные с военных кораблей японского флота. В то время в разгаре были военные действия, направленные на то, чтобы по приказу главнокомандующего Того одним ударом уничтожить русский тихоокеанский флот. Да, это было именно тогда. День победы японского флота будет отмечаться и в этом году.