Избранные произведения
Шрифт:
— Ну, доктор, что же с Ребеккой?
— Скажите-ка, господин пастор, — начал осторожно доктор. — Не было ли у вашей дочери сильного душевного волнения… гм!.. Какого-либо…
— Потрясения, думаете вы?
— Нет, не совсем так. Не было ли у нее какой-нибудь сердечной печали? Или, говоря напрямик, — любовной печали?
Пастор готов был обидеться. Неужели доктор мог подумать, что его Ребекка, сердце которой было для него открытой книгой, что она могла бы или хотела бы скрыть горе такого рода от своего отца. Да и, кроме того, Ребекка, конечно, была не из числа тех молодых девушек, головы которых полны романтических любовных грез. И она никогда не расставалась с ним, а как же…
— Что ж, хорошо! — сказал старый доктор и выписал рецепт, который во всяком случае не мог повредить. Он все равно не знал никакого зелья против любовной тоски. Но в глубине души он не сомневался в своем диагнозе.
Визит доктора испугал Ребекку. Она стала еще больше следить за собой и удвоила свои усилия казаться такой же, какой была раньше. Ведь никто не должен был знать о случившемся; о том, что совершенно незнакомый молодой человек держал ее в своих объятиях и целовал ее.
Стоило ей вспомнить об этом, и лицо ее заливала краска. Она умывалась по десять раз в день, но напрасно — чувство чистоты не появлялось.
И что тогда вообще произошло? Не было ли это величайшим позором? Возможно, она теперь не лучше многих несчастных девушек, прегрешение которых приводило ее в содрогание и казалось чем-то непонятным. Ах, если бы она могла спросить у кого-нибудь! Если бы она могла сбросить со своих плеч груз сомнений и неведения, мучивший ее, ясно узнать, как велика ее вина, имеет ли она еще право смотреть своему отцу в глаза или стала величайшей грешницей.
Отец часто спрашивал ее, не может ли она открыть ему, что ее гнетет. Он чувствовал, что их разделила какая-то тайна. Но когда она смотрела в его ясные глаза, в его чистое, светлое лицо, ей казалось невозможным, совершенно невозможным коснуться ужасного, греховного вопроса, — и она только рыдала. Иногда она вспоминала прикосновение мягкой руки фру Хартвиг. Но ведь фру Хартвиг была посторонним человеком и жила так далеко от них. Нет, она должна была вести борьбу одна, совсем одна, и вести ее так, чтобы никто ничего не заметил.
А он — странствовавший по жизни с веселым лицом и печальными думами. Увидит ли она его когда-нибудь? И где бы она могла укрыться, если бы встретила его? Мысль о нем срослась неразрывно с ее сомнениями и болью, но она не испытывала ни горечи, ни ожесточения. Страдания еще крепче привязывали ее к нему, и он всегда присутствовал в ее душе.
Свои повседневные хозяйственные обязанности Ребекка по-прежнему исполняла старательно и усердно. И что бы она ни делала, к этому примешивались, словно мелкие искорки, воспоминания о нем. О нем напоминало бесконечное множество мест в доме и саду. Она встречала его в дверях, где он стоял, когда первый раз заговорил с нею. А на Конгсхоугене — с тех пор она там и не бывала — он обнял ее и стал целовать.
Пастор с тревогой наблюдал за своей дочерью. Но всякий раз, как он вспоминал слова доктора, он недовольно покачивал головой. Он ведь никак не мог предположить, что привычная рука с помощью старых, банальных приемов могла так легко сломать то славное оружие, которым он снабдил свою Ребекку.
Если весна запоздала, то осень зато наступила рано.
Однажды теплым летним вечером полил дождь. Он шел также весь следующий день и с тех пор не прекращался в течение полных одиннадцати дней и ночей, становясь все холоднее и холоднее. Наконец небо прояснилось, но на следующую ночь было четыре градуса мороза.
Листья на кустах и деревьях слиплись от продолжительного дождя, а когда мороз по-своему подсушил их, они начали грудами валиться на землю, стоило только ветру слегка их пошевелить.
Арендатор пастора был в числе немногих, успевших убрать хлеб. Теперь надо было поспешить с обмолотом, пока еще не стала речка. Она бежала, пенясь, внизу в долине, бурая, как кофе, и все люди в усадьбе пастора были заняты у молотилки или перевозили зерно и солому.
На дворе повсюду лежала солома, и ветер, пролетая над домами, хватал соломинки овса, приподнимал их и заставлял плясать, подобно желтым призракам. Это пробовал силы молодой осенний ветер. Лишь зимой, когда легкие у ветра разовьются, он затевает игру с черепицей и печными трубами.
Воробей сидел, нахохлившись, на собачьей конуре. Он втянул головку в плечи, моргал глазами и делал вид, будто происходящее на дворе его не касается. А на самом деле он примечал, куда кладут зерно. Весной он сидел в большом воробьином выводке в середине гнезда, и его больше всех щипали и клевали. Но с тех пор он вырос и поумнел. Он думал о жене и детях и о том, как хорошо иметь запасец на зиму.
Ансгариус радовался наступающей зиме, опасным экспедициям среди снежных сугробов и грохоту прибоя в непроглядно-черные вечера. Он уже поспешил воспользоваться льдом, покрывавшим лужи после ночного морозца, чтобы повести по нему всех своих оловянных солдатиков вместе с двумя латунными пушками. Сам он, взобравшись на перевернутую вверх дном кадку, наблюдал, как лед мало-помалу подавался, пока, наконец, вся армия не провалилась в воду и над поверхностью не остались торчать одни лишь колеса пушек. Тогда он закричал: «Ура!» и стал размахивать шапкой.
— Что ты так кричишь? — спросил пастор, проходивший по двору.
— Я играю в Аустерлиц, — ответил сияющий Ансгариус.
Отец тяжело вздохнул и пошел дальше — он не понимал своих детей…
…В саду, на скамейке, освещенной солнцем, сидела Ребекка. Она смотрела вдаль поверх зарослей вереска, сохранившего свои темно-лиловые цветы, между тем как осенние поля поблекли.
Чибисы молча собирались стайками и упражнялись перед отлетом на юг. Другие птицы на берегу также слетались в стаи, чтобы вместе держать путь за море. Даже жаворонок упал духом и стал, молчаливый и неразличимый среди других серых осенних птиц, искать спутников для далекого путешествия. Но чайка спокойно разгуливала по песку, выставив брюшко вперед. Она не собиралась менять местожительство.
Было бесконечно тихо. В воздухе стояла серая мгла. Краски и звуки с приближением зимы блекли и слабели, и это было приятно Ребекке.
Она чувствовала глубокую усталость, и долгая мертвая зима привлекала ее. Она знала, что для нее зима будет тянуться дольше, чем для остальных людей, весна же ее страшила.
Тогда проснется все то, что усыпила зима. Вернутся птицы и новыми голосами станут распевать старые песни. А на вершине Конгсхоугена снова расцветут синими пучками фиалки ее матери — это здесь он обнял ее и целовал много-много раз.
Эльсе
Рождественский рассказ
Перевод В. П. Беркова
Мадам Спеккбом принадлежал дом, который назывался «Ноевым ковчегом». Внизу, в теплых, уютных комнатах, на солнечной стороне жила она сама. Верхний этаж занимала фрекен Фалбе с братом. На чердаке же — в доме было всего два этажа — под крышей, под лестницами и за трубами ютилась куча нечистых тварей, носивших общее название «Банда».
Мадам Спеккбом была не просто умная женщина, она была, как говорят в народе, «знающая женщина», то есть доктор, или знахарка, как ее называл настоящий доктор.